Франсуаза Саган - Женщина в гриме
– О, да, – убежденно заявила Дориаччи. – Он так и не узнает, бедный Андреа, что я его люблю…
– Я считаю, что вы с ним слишком суровы! Разве он не является хорошим любовником и очаровательным молодым человеком?
– Хорошим любовником? Да что вы, месье Пейра! Хороших любовник – это тот, кто говорит своим любовницам, что они чудесные любовницы!
Она говорила все это с мрачным удовлетворением и при этом натягивала концы шейного платка на плечи.
– Вы так простудитесь, – заявил Жюльен и снял с себя свитер, чтобы накинуть его на плечи Дориаччи, и тут запах духов Дориаччи заставил его замереть на мгновение.
Это были духи женщины, которую он любил, или, точнее, думал, что любит, до того, как он встретил Клариссу. Они друг другу очень нравились, вспомнилось Жюльену, и перед ним возникла терраса шале в снегу, и он вновь почувствовал холодное покалывание на щеках и жар обнаженного тела, прижавшегося к его телу. Это случилось тогда, когда он выходил из одного австрийского казино, где его рискованная манера играть провоцировала многочисленные сексуальные предложения. Следует отметить, что он тогда выиграл, ставя на зеро три раза подряд и четыре раза подряд на восьмерку, и…
– Вы думаете о казино, месье Пейра, или я ошибаюсь? – проговорила Дориаччи, все еще стоя к нему спиной, словно ожидала, что, набросив на нее свитер, он его поправит.
– Как странно, – наивно произнес он и слегка похлопал по свитеру. – Как вы догадались?
– Говоря игроку, что он думает об игре, обязательно рано или поздно угадаешь.
И она повернулась к нему, окутав его в очередной раз облаком духов. И она так призывно посмотрела в лицо Жюльена, что тот, загипнотизированный и не способный сделать шаг назад, чтобы не наступить на Фушию, которая лежала, прижавшись к его ногам, наклонился и поцеловал Дориаччи, сам не зная почему, да этого, наверное, не знала и сама Дориаччи, просто, по-видимому, потому, что в данный момент это было единственно возможным.
В десяти шагах от них была спасательная шлюпка, мокрая и розоватая, и чуть позднее Жюльен, вылезая из нее, хохотал над скабрезными шуточками Дориаччи по поводу амурных похождений Ольги Ламуру. Он был потрясен совершенным над ним полунасилием, но, как ни странно, ему вовсе не было стыдно. Это было нечто вроде несчастного случая, подумал он: десять минут звериной страсти с женщиной, которую он никогда на самом деле не желал и для которой он сам был никем. Она ранним утром искала своего львенка, а он бродил под иллюминатором замужней женщины. Дориаччи весело одевалась, на ее лице, слегка припухшем под действием краденых радостей, уже появились морщинки от радостного смеха, словно она над кем-то сильно подшутила.
– Каждый раз, когда я буду слушать вашу пластинку, – галантно проговорил Жюльен, – и каждый раз, когда я пойду на концерт, я буду чувствовать себя совершеннейшим дураком, будучи не в состоянии рассказать…
– Рассказывай, рассказывай, – посоветовала Дориаччи. – В рассказах нет ничего стыдного. Стыдно лишь, когда люди только этим и занимаются. Мне больше нравится, когда ты говоришь о моих извращениях, чем когда Кройце говорит о моем голосе… Ладно, пойду-ка я теперь спать. От всего этого в сон клонит, – проговорила она без всякой романтики.
И, поцеловав Жюльена в щеку и вновь обретя свою обычную величавость, она исчезла, оставив Жюльена в полнейшем изумлении.
Полиция прибыла на «Нарцисс» ровно в полдень, и пассажиры класса люкс, которые прошлым вечером остались ночевать на борту, то есть все, за исключением Андреа, сидели у бортика бассейна, болтая и смеясь. Среди загорелых тел в купальных костюмах или людей, одетых в роскошные летние туалеты, трое мужчин в строгих костюмах и в туфлях на толстой подошве, тяжелыми шагами промаршировавших по палубе, представляли собой нечто ирреальное. Они исчезли на четверть часа вместе с Элледоком. За эти четверть часа все о них позабыли, решив, что они явились по поводу фрахта или каких-то административных вопросов. Один лишь Жюльен проводил их недоверчивым взглядом, но через пару минут и он забыл о них. Когда же Эрик вышел на палубу в сопровождении еще четверых человек, Жюльен сообразил, что опасность приближается, и инстинктивно встал, словно намереваясь убежать к Клариссе и всем остальным, намереваясь объясниться (словно тут что-то можно объяснить) в потаенном уголке, хотя Эрик никогда не стал бы его слушать. Глядя на него, Кларисса испугалась. Он был бледен, он смеялся слишком громко, короче говоря, он ликовал. А Кларисса по своему опыту знала, что ликование Эрика означает затруднения и беды для других. Она поднялась, в свою очередь, и взяла Жюльена за запястье. Самый старший по возрасту из троих полицейских сделал два шага, и Жюльен, как маленький мальчик, взмолился небесам о том, чтобы он свалился в своем габардине и со своим портфелем в глубины вод.
– Месье Пейра, я полагаю? – проговорил полицейский, показывая зубы. – Я комиссар Ривель из каннской «Сюртэ». Вот мое удостоверение. Я нахожусь здесь согласно жалобе месье Эрика Летюийе.
Вокруг бассейна воцарилась полнейшая тишина. Эдма закрыла глаза и заявила Арману изменившимся голосом:
– Так и есть, ловушка. Что это на вас нашло и отчего вы в это замешаны?
– Но во что? – тихим голосом проговорил Арман. – Что я такого сделал?
– Ничего, – процедила Эдма. – Ничего.
Жюльен, как всегда, когда он попадал в подобные ситуации, принял веселый вид светского зубоскала. Он почувствовал, как Кларисса чуть-чуть отступила назад, почувствовал, как она дрожит на этой жаре, дрожит на солнце, дрожит рядом с ним, на этот раз дрожит от страха. Он более не хотел притворяться, он предпочитал, чтобы она узнала все напрямую и без прикрас. «Бедная Кларисса… Бедняжка, дорогая моя…» – повторял он про себя, и волна сострадания и нежности заставила сердце куда-то проваливаться.
– Мы прибыли сюда по жалобе месье Летюийе, – заявил комиссар Ривель. – Вы обвиняетесь в продаже месье Летюийе, Эрику, за сумму в двести пятьдесят тысяч франков картины, происхождение которой ваши профессиональные качества не могли не подсказать. Мы ходили смотреть этого Марке вместе с месье Плесси, судебным экспертом, и он не сомневается: эта картина – подделка. И сертификаты, к ней относящиеся, точно такие же.
Жюльену, слушавшему его слова, стало скучно. На него напала своего рода летаргия, его вдруг стало клонить в сон, которого он жаждал больше всего и который должен был его спасти от этого напыщенного типа, его неприятных бесед и массы бумажных формальностей, которые теперь должны были на него обрушиться.
– Закон точен, – продолжал вышеуказанный Ривель, – я обязан доставить вас в комиссариат, где мы снимем с вас свидетельские показания.
