Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
Мундам опять застонал и закорчился рядом с ослепительно белой рекой:
— Горе мне! Горе мне! Зачем ты ей сообщил, если знаешь, что она — змея? Почему ты не сказал мне о запрете? Ты не знаешь разве, что змея во чреве самки не успокоится, пока не удовлетворит своего любопытства, совершив преступление над таинством, грех совершив?
Привратник выпалил ему в лицо:
— Не отмоешься! Нечего было в сад вторгаться!
Мундам заплакал и повалился в грязь:
— Плод таким спелым казался. Я собственными ушами слышал касыду о прелести газелей. На чудных струнах она игралась, и пение было такое — не слышал прекраснее и слаще! Ты знаешь, я слаб, поддаюсь на поэзию, тонкую игру и песни.
Привратник решил положить конец разговорам:
— Хватит проклятьями и обвинениями кидаться! Благодать не вернет интригану жизни, а греховный плод с раскаянием из плоти не выйдет. И не пытайся, Мундам, позор свой скрывать за занавесами да амулетами. Лисам твоего греха не покроет.
Он сморщил лоб, нахмурил брови. Поднял руку и потрогал на голове взъерошенные волосы, торчавшие как петушиный гребень, и объявил:
— Бери свою женщину и давай уходи, Мундам!
Женщина зарыдала, а сраженный мужчина запротестовал:
— Как это?
— С посланника ничего кроме известия не возьмешь! — ответил равнодушно привратник.
— Это что, последнее решение султана?
— К сожалению, ничего не может быть окончательнее, ни пересмотра, ни ответа не будет.
— Но ведь я же — новичок, я не знаю никакого пристанища, кроме Вау?!
— Склонись к земле. Заработай в поте лица на пропитание. Пошел в пустыню!
— В пустыню?
— А что тут еще, кроме Сахары? Она без конца и края. Никто не знает, где начинается и где кончается.
— Неужто расплата такой жестокой будет?
— Возмездие султанов всегда сурово. Ты султанов не знаешь.
— Но он же милостив… Позволь мне предстать перед очами, и ты сам увидишь…
— Не видать тебе его очей с этого дня!
— Умоляю!
— Уста твои грехом покрыты. Лисам твой греха не очистит.
— Поведай ему о моей мольбе, может, он переменит обо мне свое мнение.
— Бесполезно. Перо поднято, свитки свернуты!
Через час Мундам обнаружил себя за великой стеной! Намотал лисам на лицо, а спутница его все прикрывалась фартуком из смоковницы. Перед ними простиралась на все стороны пустыня в мареве миража.
Странствие по бесплодной земле обрело свой ход, и лисам — обязательное прикрытие — стал с той поры знамением, которым жители Сахары прикрывают немощь своих уст.
Глава 9. Амгар
«Я не знаю для человека счастья большего, чем укрыться от самого себя».
Фарид эд-Дин аль-Аттар ан-Ниабури «Птичья логика»1
Своенравный полумесяц пробрался и установил разделительную линию на перешейке небес и Сахары. Гость обнажил себя от покрывала звезд и удалился, оставив после него ковер из туч… Он обнаружил, что почиет на уступе башни, привязанный между двумя возлюбленными природной панорамы, однако одно бледное облачко вернулось вспять на нижний уровень глотки и продолжало скрывать от его взгляда земную равнину. Он поменял позу на этой башне.
Туман рассеивался, обнажая провалы пропасти. Каждый зев был мрачен, величественен, источал из себя пар, словно столб дыма. Рядом было отверстие промеж четырехугольника вертикальных плоскостей весьма внушительного вида. Он двинулся вправо и обследовал твердую стену. Ему пришлось довольно долго продвигаться по вздымающемуся лезвию. Стена порою простиралась дорожкой, а порою становилась неровной с узким и острым краем. Поверхность очерчена четко и блестела. Однако воля времени оказалась сильнее и обглодала кое-где края, оторвала куски от высокомерной твердыни.
Стена привела к расщелине, отделявшей восточный резец от его северного собрата. Промежуток меж ними был глубок — перепрыгнуть его было невозможно, так чтобы быстро добраться до противоположной стороны. Его удивило, что все эти ущелья оказались скрытыми, их невозможно было заметить и предугадать с земли, что заставляю его предполагать еще большую высоту всей этой дышащей горы. Он вернулся по собственному следу назад и стал обследовать левый край. Там плита резца тоже раскалывалась, обнажая ущелье. Он знал, что все эти зубы — отвесные изолированные стены, которые небо воздвигло над уступами мистической неприступной крепости. Он покружил по краям обращенного ввысь зева в твердой уверенности, что найдет пропасть во тьму. Однако покрывала тумана продолжали слоняться над темной пастью, время от времени приоткрывая черные отверстия в величественной архитектуре. Он обследовал всю поверхность, не обнаружив на ней ни следа жизни. Никаких резных надписей. Никаких символов. Ни следа помета ястреба, ничего, напоминающего о мире зверей.
Из мрачных уст исходило бормотание. Таков, что ли, язык ветров в ущельях? Он замер, прислушался. Тишина продолжала вещать на языке смерти. Тишь Сахары — язык упокоения. Он наклонился над пропастью, всматриваясь, как облачка плавают в темном провале, будто коварный мираж. Они рвутся и множатся, потом сходятся вместе, слипаются и вырастают вновь в размере. Немощная пропасть толчками выпускала из себя пар. Бледные лохмотья поднимались в пространство и превращались в лисам, слонявшийся вокруг головы, лениво прикрывая отверстие. Солнце палило. Южный уже обжигал ему лицо. Он все кружил по краю пропасти. Обнаружил, наконец, что спуск во чрево этого здания, ведущий прямо вниз, на дно, на самом деле не такой уж отвесный, как могло показаться с равнины, что делало спуск на дно легче возвращения вспять, за пределами башенной конструкции.
Он поискал удобное место для спуска.
Оглядел восточную створку, обнаружил, что вершина ее рвется ввысь и довольно широка, фундаментальнее всех своих соседей. Единственным скромным местечком в конструкции было то, где надо было сначала подняться, а потом спускаться. То самое место, которым следовал окрашенный охрой старик амгар, когда спас его от падения.
Он попытался спуститься здесь.
Цеплялся за твердые глянцевые уступы, иногда зависал на них и, казалось, срывался вниз. То ли ветер, то ли время отполировали этот камень, освободили его ото всякой шероховатости и прожилок, сделав продвижение по нему поистине невозможным занятием. Ему представлялось, что эта каменная плоть не была такой блестящей, когда он поднимался наверх. А может, это лихорадка и усталость сменили ему ощущение всей этой плотной твердыни? Может, крашенный охрой безумный амгар взял на себя ответственность, и он не почувствовал нежности покрова верхней части этого монумента? Может быть, джинны не спали ночь и отполировали тут все, чтобы уставить его заплатить всю плату за осквернение святыни?
Он оторвал полоску от лисама. Разделил ее на четыре отрезка. Обвязал себе руки и ноги кусками ткани и обхватил камень. Осторожно спустился с занимаемой позиции, стараясь двигаться вниз по возможности горизонтально, прилагая все ухищрения к тому, чтобы месть монумента не была суровой, чтобы умерить его гнев и возможный удар. Он двигался медленно. Всеми мышцами тела приникая к этой изваянной стене. Все чувства его обострились, кровь была наготове, он превратился в колючки и когти, стал похож на ящерицу. Он представил себе прадеда, передавшего ему по наследству эту способность цепляться за стены и прилипать к вероломным каменным отвесам. Он сползал вниз по касательной. Пот лил рекой. Тряпка, намотанная на правую руку, разорвалась. Вскоре то же самое случилось и с ее подобием на левой руке. Это его встревожило. Что могло разорвать эту ткань, если покрытие стены в принципе было гладким, отполированным в высшей степени? Чья тайная длань могла разорвать эту ткань, как не длань джиннов? Он ощутил жар открытой части правой руки — ладонью. Затем этот жар переместился в ладонь левой руки. А потом загорелось все тело. Этот подозрительный накал, облекший его зноем, расплавивший лихорадку в теле. Огонь разгорался в камне, словно в очаге, проникал через кожу ему во плоть. Полдень еще не наступил, чтобы монумент получил от палача пустыни полную долю адского пламени. Он еще не испытывал такого жара, какой может источать камень, дышащий будто чистая лава. Что, добрались-таки до него пальцы с потустороннего мира? Змеи сменились лавой? Они что — решили сжечь его на корню этим каменным жаром, после того как он увернулся от наркоза змей? Что таят эти джинны? Что еще готовит нечистая сила?
Нога соскользнула, за ней следом — другая… Он прокатился по скользкой каменной плоти довольно жестоко. Стена жалила тело, пустила ему кровь. Исчертила всего его ранами. Один ушиб был серьезным, у него перехватило дыхание. Он обливался потом, а тут еще отовсюду полила кровь… Звериная дикость стены изумляла, изумляла своей черствостью. Уж если она вся была так гладка и отполирована, почему же все-таки эта шкура так рвала его тело? Коли была полированной и гладкой, откуда взялись эти зубы, что рвали его плоть, напиваясь каплями крови? Почему весь этот голый камень обращался с ним так ненавистно? Или это опять причуда джиннов? Да. Камень этот — помешанный. Камень заколдован темными силами. Надо бы умилостивить жильцов с того света, если хочешь разжалобить и смягчить сердце камня. Если ты хочешь спуститься и спастись.
