Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
— Это будет мой дар женщинам племени. Ценный дар. Три полоски лисама гордеца. Кусок — принцессе, кусок — племяннице Тамиме и кусок — поэтессе, чтобы побила тебя касыдой осмеяния!
— Ты не поступишь так! — взмолился сосуд. — Божий человек не допустит позора!
— Я не тот, кто позор совершил. Ты сам опозорился трижды: перед Аллахом, перед птахой света и перед собственным племенем. Ты покрыл себя позором навеки!
— Ты лжешь. Ты — шайтан. Дервиш — презренный дьявол!
— Я передам весть юным девам. Я призову их наглядеться на позорное зрелище. На ослиные уши. Могу представить себе теперь все безобразие касыды, которая пойдет по всей великой Сахаре.
Призрак ушел. Он пересек вади и направился на равнину. Сосуд поднялся — двинулся глиняный кувшин с места и последовал за ним, шатаясь и с трудом удерживая вместе окровавленные черепки…
Упал. Встал. Упал. Пополз, израненный, по песку, скатываясь с песчаных дюн. Он падал ниц и притягивал лицом грязь. Мелкий щебень злобно терзал стены сосуда. Уши свисали все ниже. Язык вылез наружу, выполз змеей изо рта. Той самой змеей, что проглотила кроткую птаху света. Птаху дервиша, прятавшуюся в клети сосуда. Он взмолился, не приходя в сознание: прости меня!
И услышал вдруг ответ Неведомого голосом дервиша:
— Требуй прощения Сахары! Укладывайся наземь и глотай прах!
Он пришел в отчаяние. Добрался до вожделенной земли. Стал на корточки, изготавливаясь совершить обряд просьбы о прощении. Однако был обескуражен тенями… Призраки, призраки джиннов! Призраки… А-а-а! Женщины племени. Принцесса. Тамима. Поэтесса. Невинные девы. Целый ратль невинниц. Вереница невинниц. Он вспомнил об утраченном лисаме. Вспомнил свой позор, и колодец позора проглотил его, прежде чем колодец земной, прежде всякого обряда прощения.
8
Когда пастухи выудили его из колодца, они обнаружили, что рот его забит тряпками, оторванными от шаровар. Прежде чем прыгнуть в пропасть, он, очевидно, пытался скрыть свою немощь, впервые в жизни познав плод греха, что лишил прародителя благости пребывания в Вау…
Глава 8. Лисам
«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его, и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания».
Книга «Бытие», глава III1
После того, как он вкусил от греховного плода, его плоть была охвачена желанием.
Он утратил покой, им овладела тревога. Бродил в лесах, залазил на пальмы, висел на лозах. Опускался в расщелины к родникам, пил из молочной реки сливки, гасившие пожар, не утихавший в его груди, как и во всем теле — скрытый огонь только разгорался еще пуще. Он валялся в пыли, корчился, свертывался кольцом.
Огненное пламя подымалось до глотки, резало его, словно лезвием ножа, доходило до самого нёба. Оно превратилось в настоящий нож, да еще жаркий, ранило весь рот, разделив полость на две горизонтальные части. Губы трескались, они раньше образовывали тонкие, изящные очертания, теперь разделились на две неровные створки. Он ощупывал их пальцами, и мучение только усиливалось. Он все продолжал валяться на берегу этой мутной молочной реки. Огненный нож спрятался внутрь и подавал время от времени свой несносный голос стенаний. Во чреве этот тайный нож сменил кожу — обратился в ядовитую огненную змею. Она выделяла свой яд, питая им плоть, и та пылала желанием. Он содрогался, встряхивал себя и неожиданно всхлипывал и рыдал. Змея продвигалась, спустилась на самое дно. Но ползти продолжала, пока, наконец, не дошла до конца и не угнездилась между ногами. Он все продолжал вздыхать и корчиться, когда к нему явилась его женщина и с нежностью стала отирать ладонью пот, выступавший на лбу, снимая страдание.
Она сказала ему многозначительно:
— Такие родовые схватки наступают для мужчины только раз, потом — навеки переходят к женщине.
Он жаловался и умолял о помощи:
— У меня внутри враг. Промеж ног — змея. Я потерял покой. Кусочек безмятежно улетел… Губы треснули от яда этого кусочка плода. Что, этот сад — весь отравлен, что ли?
Женщина успокаивала его как дитя. Уложила его голову себе на открытое лоно и подбодряла его с кокетством женщины:
— В кусочке — тайна поярче всех прочих. Яд истины слаще всякой пищи. Истина — скрытое сокровище в этом кусочке. А огонь — плата за истину. Цена запретного греха.
— А что, запретное лишает покоя? Неужели этот грех до такой степени горек?
— Что может быть слаще запретного?
— Но я мучаюсь… Губы полопались, и змея между ляжек выросла!
— Это все — плата. Потому что ты вкусил греха. Цена истины — пламя!
— Возмездие размером с победу? Неужели эта истина заслуживает такого несчастья?
— Подожди. Не говори про несчастье, оно еще не начиналось.
— Я несчастный! Мое тело отравлено похотью.
— Похоть — то, что ты взял взамен мучения. Похоть — цена несчастью.
— Это отвратительно.
— Подожди. Я уж тебе покажу, что не до такой степени все отвратительно.
Она взяла его голову себе под локоть и склонилась над ним. Облобызала его безобразный рот, потрескавшийся на части, ее жгуче черные волосы свесились и покрыли ему лицо и грудь. Они щекотали правую половину его груди, возбуждая все тело трепетной дрожью. Она распласталась рядом с ним и приникла всей своей плотью к его телу. Он напрягся, все его члены охватила лихорадка. Змея шевельнулась и вытянулась меж ног. Она извивалась и ползла, пока не проникла меж ее белых бедер…
2
В лихорадочных объятиях губы воспалились, вспухли, надулись, взбунтовались. Дрожью пробило все тело, а следом за сцеплением пришел голод. Пустота, с которой он впал в отчаяние. Женщина подбадривала его нежным касанием кончиков пальцев. В это мгновенье вдруг в роще раздался хохот, произведший на обоих и на землю под ними эффект землетрясения. Они вздрогнули и расцепились. Самка вскочила и спряталась за деревом смоковницы. Она нарвала веток с листьями и кокетливо опоясала ими свои чресла. А он потянулся к пальме и сорвал кору с мочалкой. Выкроил из нее себе лисам на обезображенный рот, опустился на землю. Из-за растений показался придворный султана, делая знаки глазами, усмехаясь и издавая ехидный смешок. Он встал на корточки над молочной речкой и щедро смочил губы. Обернулся к Мундаму и погрозил ему пальцем:
— Если греховный плод вошел через рот, нипочем из чрева не выйдет.
Мундам жалобно застонал:
— Я отравил плоть свою пламенем.
— Это пламя страсти!
— А когда погасло, в душе пустота появилась!
— За греховной страстью идет одна пустота!
— Я покоя хочу. Я хочу успокоиться. Я желаю ничего не желать.
— Ишь ты как! С этого дня ты уже не отведаешь никакой пищи успокоения. Отныне ты будешь только желать всего, не получая уже ни крохи!
Мундам удвоил свои стенания. Он корчился на земле. Взмолился:
— Я хочу забыть. Я жизнь свою тебе отдать готов, если ты мне голову забвением запечатаешь…
— Ишь ты как далеко! С этого дня ты от знания мучиться будешь и никогда не познаешь забвения. Вся тайна — во знании!
— Помилуй меня. Позволь мне войти к моему повелителю султану.
— Ишь ты! Да султан повелел с этого самого дня не открывать тебе врата!
— Как же! Мне необходимо мое дело до него довести. Кому же мне пожаловаться о бедственном моем состоянии, как не единственному моему повелителю?
— Только через придворных! Через посредников.
— Милосердие! Сердце его большое, он надо мной смилостивится!
— Ты еще гнева султанов не ведал, сырой ты еще. Никого суровее султана не бывает, если разгневается!
— Будь милостив, привратник султана. Я до сего дня ничего кроме милости не знал.
— Прошли милостивые времена, едва ты только кусочек греха отведал. Врата — вот тебе еще одна подать за неповиновение.
Мундам бил себя по лицу, покрытому пальмовой завесой. Проклинал свою женщину и бормотал ей в лицо:
— Это все ты виновата!
Самка вспрыгнула словно львица и ткнула укоризненно пальцем в привратника:
— Вот кто виноват!
Привратник закашлялся, откинулся назад. Погрозил ей также пальцем и заговорил со злорадством:
— Что же плохого я сделал, если довел до тебя, что султан воспретил нам к нему приближаться в саду газелей? Что такого вредного я содеял, коли предостерег вас обоих от ошибки и раскрыл тебе глаза, ты, змея, на одну из тайн султаната?
Мундам опять застонал и закорчился рядом с ослепительно белой рекой:
