Замок на песке. Колокол - Мердок Айрис
Ланч прошел мрачно. Все, похоже, были взбудоражены. Тоби, который явно уловил волны подавляемой ярости, исходившие от мужа Доры, выглядел подавленно и старался никому не смотреть в глаза. Миссис Марк волновалась из-за приезда епископа. Майкл выглядел больным. Марк Стрэффорд был повержен в уныние извещением о прибытии на следующей неделе ревизора. Кэтрин казалась более нервозной, чем обычно, а Пэтчуэй был зол оттого, что ветер оборвал все бобовые плети. Один только Джеймс обращал на всех безмятежное, радостное лицо, создавая вокруг себя атмосферу здоровой, энергичной уверенности, слушал себе самозабвенно чтение миссис Марк из Франсуа де Сале [53] и вроде бы совершенно не замечал, что все остальные отнюдь не так безмятежны, как он сам.
После обеда Пол продолжал с маниакальной бдительностью надзирать за своей женой. Дора теперь уже всерьез тревожилась о ночных приготовлениях. Укрывшись в уборной, она умудрилась написать Тоби короткую записочку, которую вложила в простой конверт и сунула в карман. Записка гласила: «Прости, что не договорилась с тобой о встрече. Жди у сторожки в два часа ночи». Передать это мальчику она надеялась, только полагаясь на хорошо известную неспособность Пола пробыть больше определенного числа часов вдали от своей работы. Ближе к трем она с радостью заметила, что он начинает томиться, а еще через полчаса он отбыл в направлении приемных, сдав свою пленницу на руки миссис Марк, которой потребовалась ее помощь в украшении нового колокола.
Этим они сейчас и занимались. Новый колокол, водруженный на тележку, стоял на гравийной площадке у трапезной. Двери в трапезную были распахнуты настежь, за ними открывались столы, покрытые по такому случаю скатертями и сервированные «а-ля фуршет», чаепитие из-за ненадежной погоды было невозможно провести, как первоначально рисовала себе миссис Марк, на открытом воздухе. Благодаря помощи тех, кого Джеймс именовал деревенским гаремом Пэтчуэя, угощение предстояло отменное. К этому времени все уже разглядели колокол и все выразили свое восхищение. Стоя посреди площадки, сверкая на мигающем солнце гладкой полированной бронзой, как золотом, он выглядел донельзя странно и все же был исполнен могущества и значительности. Поверхность у него была ровная, за исключением каймы с орнаментом, обхватывавшей его чуть повыше обода, и надписи, составленной епископом, ревностным почитателем старины: «Defunctos ploro, vivos voco, fulmina frango» [54]. Ha плече у колокола было также написано – видеть это Доре было странно – «Gabriel vocor».
На колокол был накинут облегающий со всех сторон покров из белого шелка. Покров был собран из нескольких оставшихся с войны лоскутков парашютной материи, которые нашлись у миссис Марк в том, что она именовала «хламовник», – огромной залежи всяческого тряпья. Материя была тяжелой и слегка блестящей. Хлопчатобумажная кайма, теперь оборкой разложенная на тележке, была присборена на нитку по более узкому краю. На верхушке колокола белый купол, сойдясь у одной точки, снова раскрывался и спускался по бокам колокола каскадом бесчисленных белых лент, которые надо было прихватить понизу рядами крупных петель и под конец привязать одну к другой у основания в виде каймы из фестончиков. Таким образом изображалось платье для свадьбы или для первого причастия. Если действительно думать о колоколе как о послушнике, готовящемся вступить в орден, то, по современным понятиям, он был слишком уж разодет, но, по крайней мере, для послушников обычно носить белое. Дора, которой в изделии миссис Марк виделась скромная застенчивость миленькой ночной сорочки, с облегчением отметила, что покров сшит одним куском, так что можно легко его снять, не повредив оборок и воланчиков. Возле колокола стоял стол, покрытый камчатной скатертью, это был импровизированный алтарь. Тяжелые камни удерживали скатерть на месте. Множество собранных деревенскими детьми полевых цветов, из которых ни у кого не было времени сделать гирлянды, охапкой лежали неподалеку, готовые к тому, чтобы в последний момент ими усыпали тележку, а пока ветер быстро уносил с них лепестки.
Ленты хлопот доставляли больше, чем предвидела миссис Марк. Отчасти виновата была и погода. Из-за весело развевавшихся и хлопавших по себе и друг другу с щелканьем, почти как у кнута, полосок сатина, которые до сих пор прикреплены были только к верхушке, колокол походил скорее на майское дерево, чем на невесту. Постепенно непослушные ленты были прикреплены к шелку по рисунку из крошечных крестиков, нанесенному карандашом миссис Марк накануне вечером, но и когда их прикрепили, трепетавшие петли давали ветру такую опору, что торопливая наметка, особенно если это была работа Доры, часто снова обрывалась. Джеймс предложил откатить тележку на конный двор, где она была бы больше укрыта, но миссис Марк, пребывавшая в совершенной панике и ожидавшая, что с минуты на минуту приедет епископ, предпочла, чтобы та осталась, где была, на виду, на площадке.
Дора, у которой от беспокойства еще больше, чем обычно, все валилось из рук, мучилась с лентой. Она уже вынуждена была один раз ее расправлять вплоть до верхушки, так как дала ей нечаянно скрутиться. Лента в ее потных руках становилась сероватой. Письмо к Тоби по-прежнему было у нее в кармане; она бы отпросилась на минутку у миссис Марк, чтобы его отдать, если бы только выяснила, где Тоби, но этого в суматохе, похоже, никто не знал. Мальчик как сквозь землю провалился. Дора надеялась, что тот наверняка появится на крещении, равно надеялась она и на то, что Пол, углубившись в свои занятия, забыв о времени, не появится или, по крайней мере, припоздает. Поскольку Дора без конца отрывалась, высматривая Тоби, а миссис Марк без конца отрывалась, высматривая епископа, дела у них продвигались довольно медленно.
За работой миссис Марк беседовала с Дорой. Соображать Доре пришлось недолго – она мигом смекнула, слушая, что ей говорится, к чему та клонит. Миссис Марк, сама ли или по чьему-то наущению, изготовилась метать в нее серию нравоучений и после довольно-таки отвлеченного начала становилась теперь совершенно откровенной. В другое бы время Дора рассвирепела. Сейчас, однако, тяжкие обязанности роли жрицы заметно ее отвлекали, да и сознание собственной невиновности придавало ей независимости. Это правда, что она позволила Тоби обнять себя, но относилось-то это объятие к более крупному предприятию, и предполагаемое обвинение в том, что она фактически преследовала молодого человека, не по справедливости оценивало причастность Доры к проблемам более высокого порядка. Благородно негодуя, Дора вполуха выслушивала грубые и довольно-таки игривые попытки миссис Марк прочесть мораль.
– Я надеюсь, вы не будете возражать против того, что я говорю о таких вещах, – говорила миссис Марк. – В конце концов, мы здесь все ведь не на каникулах. Я знаю, вы не привыкли к такого рода обстановке. Но нужно помнить, что кое-какие маленькие шалости, которые были совершенно безвредными в другом месте, здесь смотрятся иначе – ну, вы ведь знаете, мы стараемся жить определенной, совершенно особой жизнью, по определенным, особым нормам. Если мы сами будем жить по этим правилам, а гости наши – нет, что же тогда получится, хаос, да и только, ведь так? Само собой разумеется, что так. Я знаю, звучит это ужасно занудно и рассудочно, и вашим лондонским друзьям, уверена, мы бы показались чересчур старомодной компанией. Но когда пытаешься жить в соответствии с идеалами, часто выглядишь смешным. К чему я это говорю – человеку неопытному при такой манере по-приятельски обращаться с другим полом недолго и до греха, если он к такому обращению непривычен. Поэтому мы должны быть очень осмотрительны, верно? О господи, я слишком важничаю, да?
– А вот и епископ! – сказала Дора, радуясь, что может оборвать эти несвязные наставления известием, от которого миссис Марк вконец ополоумеет.
Машина уже вывернула с аллеи и мчалась по другой стороне озера.
