Рут Озеки - Моя рыба будет жить
Тут ей припомнились слова Нао — или они принадлежали Дзико? Изучать Путь — значит изучать себя. Нет, это Харуки написал. Он цитировал Догэна и говорил о дзадзэн. Смысл, в общем, в этом был. Насколько она понимала, дзадзэн являлся последовательным помоментным наблюдением самого себя, что, очевидно, должно было вести к просветлению. Но что это вообще значило?
Изучать Путь — значит изучать себя. Изучать себя — значит забывать себя. Может, если достаточно много сидеть в дзадзэн, собственное «я» перестанет ощущаться как нечто единое, цельное, начнет размываться, и ты сможешь о нем забыть. Какое облегчение. Можно будет просто висеть счастливо в пустоте, в неопределенности, являясь частью квантовой суперпозиции.
Забыть себя — значит быть просветленным всеми бесчисленными явлениями. Горами и реками, травами и деревьями, воронами и котами, волками и медузами. Это было бы здорово.
Осознавал ли Догэн это все? Он написал эти слова за много столетий до квантовой механики, до того, как Шредингер засунул своего загадочного кота в метафорический ящик. К тому времени, как Хью Эверетт подвел математическое основание под теорию множественных миров, Догэн умер — был мертв уже более восьми веков.
Или нет?
— Так вот, понимаешь, — говорил Оливер, — мы теперь в мире, где Песто жив, но существует также и другой мир, где его убили и съели эти подлые еноты, которых, кстати говоря, я собираюсь изловить и утопить, таким образом расщепив мир еще раз, на тот, где еноты сдохли, и тот, где они живут.
— У меня голова болит, — сказала Рут.
— У меня тоже, — сказал Оливер. — Да не переживай ты так.
— Мне кажется, тебе не стоит убивать енотов, — сказала Рут. — По крайней мере, не в этом мире.
— Я, наверное, и не стану, но мир от расщепления это не убережет. Каждый раз, как возникает возможность, все равно это происходит.
— Ой-ой. — Она поразмыслила над этим. Может, это не так уж и плохо. В других мирах она закончила мемуары. Мемуары, а может, еще и роман-другой. Эта мысль ее приободрила. Если она была настолько продуктивна в других мирах, может, в этом она сможет стать хотя бы немножко усидчивей. Может, настало время вернуться к работе. Но вместо этого она осталась сидеть на месте.
— Ты правда веришь в это? — спросила она. — Что существуют другие миры, где Харуки № 1 не умер в волнах, потому что Второй мировой не было? Где никто не погиб от землетрясения и цунами? Где Нао жива, и с ней все в порядке, и, может, она заканчивает уже писать книгу о жизни Дзико, и мы с тобой живем в Нью-Йорке, и я заканчиваю свой следующий роман? Где нет ни подтекающих ядерных реакторов, ни мусорных континентов в море…
— Как тут можно знать, — сказал Оливер. — Но если бы Второй мировой не было, мы никогда бы с тобой не встретились.
— Хмм. Это было бы грустно.
— Это трудно — не знать. От землетрясения и цунами погибли 15 854 человека, но еще тысячи просто исчезли, погребенные заживо или смытые в море отступающей волной. Тела их так и не были найдены. Никто никогда не узнает, что с ними случилось. Такова была жестокая реальность, по крайней мере, этого мира.
— Ты думаешь, Нао жива? — спросила Рут.
— Трудно сказать. Возможна ли смерть вообще во Вселенной множественных миров? На каждый мир, где ты совершаешь самоубийство, приходится другой, где ты этого не делаешь, в котором ты продолжаешь жить. Множественность миров гарантирует своего рода бессмертие…
Тут она потеряла терпение.
— Мне плевать на остальные миры. Мне важен этот. Мне важно, жива она или мертва в этом мире. И я хочу знать, каким образом ее дневник и все остальное попало сюда, на этот остров. — Она вытянула руку и ткнула пальцем в часы небесного солдата. — Эти часы реальны. Послушай. Они тикают. Они сообщают мне время. Так как они сюда попали?
Он пожал плечами:
— Я не знаю.
— Я правда думала, что уж к этому времени буду знать все, — сказала она, поднимаясь на ноги. — Я думала, как я закончу читать дневник, ответы придут сами собой, или я смогу додуматься до них сама, но они не пришли, и я не додумалась. Это ужасно бесит.
Но поделать с этим она ничего не могла, и пора уже было идти наверх приниматься за работу. Она просунула руку в конус, почесать у Песто за ухом, и тут ей пришла в голову мысль.
— Этот кот Шредингера, — сказала она. — Он напомнил мне тебя. В каком квантовом состоянии ты пребывал, сидя в ящике из-под холодильника?
— О, — сказал он. — Это. Определенно в размазанном. Полужив, полумертв. Но если бы ты меня нашла, я бы точно умер.
— Ну, значит, хорошо, что я тогда не пошла тебя искать.
Он рассмеялся.
— Правда? Ты это серьезно?
— Конечно. Ты что, думаешь, я хочу, чтобы ты умер?
Он пожал плечами.
— Иногда я думаю, тебе было бы без меня лучше. Ты бы вышла замуж за какого-нибудь флагмана индустрии и вела бы приятную жизнь в Нью-Йорке. Вместо этого ты застряла со мной на этом богом забытом острове с паршивым котом. Лысым паршивым котом.
— Вот теперь ты сам занимаешься историческим ревизионизмом, — сказала она. — Есть ли какие-либо свидетельства в пользу этой гипотезы?
— Да. Есть масса свидетельств в пользу того, что кот крайне паршивый. И крайне лысый.
— Я говорю о том, что без тебя мне было бы лучше.
— Не знаю. Думаю, нет.
— Ну и прекрасно. Тебе надо Конус Позора надеть только за то, что ты вообще об этом подумал. Потому что вот только что ты взял и приговорил меня к другой жизни в Нью-Йорке с каким-то подозрительным олигархом в качестве мужа. Спасибо тебе большое.
Она напоследок погладила кота по носу.
— Да ладно, не беспокойся, — сказал он. — Ты давно уже обо мне забыла.
Он шутил, конечно, но эти слова задели ее за живое. Она убрала руку.
— Нет, не забыла.
Он потянулся через стойку и взял ее за запястье.
— Да я шутил, — сказал он и придержал ее руку еще немного, так, чтобы она не могла ее отдернуть.
— Ты счастлива? — спросил он. — Здесь? В этом мире?
Удивленная, она некоторое время просто стояла и размышляла над этим вопросом.
— Да, думаю, счастлива. По крайней мере, пока.
Этот ответ, видимо, его устроил. Он легонько сжал ее запястье напоследок, потом отпустил.
— Ладно, — сказал он, возвращаясь к «Нью-Йоркеру». — С меня этого достаточно.
Эпилог
Ты думаешь обо мне.
Я думаю о тебе.
Кто ты, и что ты сейчас делаешь?
Я представяю себе тебя сейчас, юную женщину двадцати… Погоди-ка, мне надо подсчитать… шести? Двадцати семи лет? Что-то около того. Может, в Токио. Может, в Париже, в настоящем французском кафе, и ты поднимаешь глаза от страницы, подыскивая нужное слово, и смотришь на идущих мимо людей. Не думаю, что ты мертва.
