Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Вишь, слякоть какая, застрянем!
— В писательском поселке заасфальтировано, — успокаивает папа, — а там каких-нибудь двести-триста метров.
Мы все-таки застреваем недалеко от нашей дачи.
— Нинусенька, я провожу Тамару и девочек, — говорит папа, — и вернусь.
— Нет, я с вами, — решает мама. — Что же я буду тут сидеть? Неизвестно, сколько это продлится.
Мы шагаем вдоль заборов.
— Павел, Павел! — зовет мама. — Куда ты бежишь? Ты же знаешь, я боюсь, когда скользко.
Папа берет ее под руку, но она все равно упирается от страха.
— Нинусенька, я тебя держу.
— Осторожней, ради бога, осторожней…
Мы доползаем наконец до забора Авровых, но нужно еще перебраться по мостику через канавку. Мама никак не отваживается ступить на мокрые доски.
— Подожди, Павел, подожди. Не торопись. Глина — это самое страшное, это хуже, чем лед.
— Хорошо, Нинусенька, но не ночевать же под дождем! Я должен вернуться и помочь шоферу.
Мы все трясемся от холода. Мама делает робкий шажок и опять замирает.
— Нинусенька, передвигайся все-таки сколько-нибудь. Нельзя топтаться на одном месте!
Мама виснет на папе и бочком, бочком семенит к калитке. Альма принимается лаять за забором.
Альма! Собака моя дорогая!.. Ну, что же они там? Скорее, скорее открывайте!
Ольга Николаевна выскакивает на крыльцо: «Приехали! Приехали…» — отпирает калитку.
— Ольга Николаевна, милая, здравствуйте, — говорит мама, — да, слава богу, дотащились. Грузовик, конечно, застрял. Со всеми вещами. Разрешите, я за вас уцеплюсь…
Альма, Альма моя…
— Не смей трогать эту гадость! Ты что, не видишь? Она вся мокрая, как черт, и грязная!
Вся мокрая и грязная… Вся такая теплая, счастливая, так прыгает, так радуется! Милая, милая моя собака!.. Я очень-очень без тебя соскучилась… Ты даже не знаешь, как я без тебя соскучилась…
— Ольга Николаевна, вы не будете возражать, если мы тут стол поставим? — спрашивает мама.
— Почему же я должна возражать? — удивляется Ольга Николаевна (она возится возле печки). — Ставьте себе на здоровье куда хотите.
— А то знаете, как-то обидно, такая погода, и сидеть в духоте. После дождя воздух такой изумительный!
Папа вытаскивает с террасы стол, тетя Тамара ему помогает.
— Сюда, Павел, ближе, ближе, — распоряжается мама. — Чтобы тень доставала.
Мы садимся завтракать, пьем чай с хлебом.
— Завтра уже будет питание по курсовкам, — объясняет мама тете Тамаре. — Две курсовки на троих — более чем достаточно. Едоки вы не ахти какие.
Прилетает оса и кружит над столом. Мы с Ритой боимся ее. Папа подкарауливает осу, с размаху бьет ладонью, она падает на землю, он давит ее ногой.
— Да, кстати, — говорит мама, — все забываю спросить: носит Рита эту шубу?
— Какую, Ниночка?
— Ну ту, что я тебе отдала — помнишь, коричневую, короткий такой мех. Неужели ты не помнишь?
— Ой, что ты! — смеется тетя Тамара. — Ой, даже говорить не хочется… Один раз только и надела! Первого сентября, как в школу пошла. Пускай, думаю, наденет что-нибудь понаряднее. У нас ведь в сентябре уже холодно. Так представь себе — ой, неудобно даже рассказывать за столом!..
— Что такое? Почему неудобно? — не понимает мама.
— Да она на переменке в уборную пошла. Представляешь? В этой шубе! И провалилась… Не привыкла, маленькая еще…
— Боже, какой ужас…
— Да! — Тетя Тамара смеется и всхлипывает и закрывает лицо платочком. — Еле вытащили.
— Господи, какой кошмар!.. Счастье, что не утонула…
— Аналогичный случай был у нас в части. — Папа покачивает ногой. — Из «Красной звезды» приперся корреспондент и провалился, идиот, в походный клозет. Ударил колено и, как выяснилось впоследствии, заработал туберкулез кости. Я его теперь иногда встречаю — ходит, болван, на костылях.
— Не понимаю, чему тут злорадствовать, — говорит мама.
— Злорадствовать нечему, — соглашается папа. — Но почему-то достойных людей на фронте убивало, а всякая мразь проваливалась в отхожее место.
— Не говорите, Павел Александрович! — Тетя Тамара промокает глаза платочком. — Не говорите!.. Начальная школа, маленькие дети и такая огромная дыра! Как это можно? Повезло еще, что летом чистили. Но все равно, шубку, конечно, пришлось выкинуть. И шубку, и платье, и ботики!
— И чулки тоже, — напоминает Рита.
— Н-да… — вздыхает папа. — Прекрасный конец для шубки из натурального обезьяньего меха. Я специально ездил за ней в Швейцарию.
— Что ж, вот и вышла наука, — говорит мама. — Нужно быть ненормальным, чтобы семилетней девчонке покупать такие ценные вещи!
— Бог с ней, с этой шубой! — утешается тетя Тамара. — Все равно она никуда не годилась: тонюсенькая, совершенно не для наших погод.
— Главное, что все обошлось, — соглашается мама. — Подождите, не напихивайтесь хлебом, сейчас каша будет готова.
— Постарайся, Нинусенька, побыстрей, — просит папа, — я хочу успеть на десятичасовой поезд.
— Какой поезд? — не понимает мама. — Зачем тебе поезд?
— Десятичасовой поезд в Москву. Я тебе говорил, что должен ехать в Москву.
— То есть как в Москву? Мы только что приехали!
— Нинусенька, я тебя предупреждал, что должен сегодня сдать статью в «Труд».
— Какой «Труд», какая статья? Я полагала, ты останешься с детьми, хотя бы на несколько дней… А после Тамара сменила бы тебя…
— Я — с детьми?! Извини меня, а вы где же будете?
— Мы бы съездили в город, купили кое-что. Тамарочка хочет походить по театрам…
Из нашей кухоньки доносится запах подгоревшей каши. Тетя Тамара вскакивает спасать ее.
— Нинусенька, во-первых, у меня масса дел перед отъездом, а во-вторых, неужели ты полагаешь, что я стану нянчить детей?
— Что же тут такого? Один раз побыть с детьми? Как-никак это твоя собственная обожаемая дочь!
— Если я не ошибаюсь, помимо моей дочери имеется еще твоя племянница.
— Да, и моя племянница! Что тут ужасного?
— Твоя племянница, Нинусенька, мне совершенно чужой человек.
— Замечательно! Весьма тактичное замечание. Но как бы там ни было, мне нужно сложиться. И сшить хотя бы простенькое платье, на худой конец сарафан, не ехать же в одном-единственном платье…
— Я уже говорил и повторяю снова, — папа сопит носом, — тебе вообще не следует никуда ехать.
— Что значит не следует? Имею я право раз в жизни хоть что-то увидеть? Или я прикована как каторжник к этой проклятой плите и раковине!
— Ты не прикована ни к плите, ни к раковине, ты живешь на даче на всем готовом.
