Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна
Она жмурится – на изнанке век у нее почему-то белым-бело – и чуть раздвигает ноги. Он елозит губами еще раз, по схеме, сверху вниз, от ключиц к животу, и наконец делает то самое грубое, резиновое движение, ради которого и пришел.
S слышит безумный, звенящий вопль – и не сразу понимает, что это кричит она сама; ей не просто больно – ей ужасно, невыносимо, в нее будто воткнули нож и проворачивают острием вверх, и еще раз, и еще, и еще.
– Хватит, – кричит она. – Прекрати, прекрати, прекрати! Довольно!
Он останавливается. Она открывает глаза – он смотрит сверху вниз раздраженно и строго.
– Ты что, к врачу захотела? Разрезать это будем? Потерпи немножко, ну солнышко, ну терпи…
И снова проворачивает нож.
Она кусает кулак и хнычет – и кажется ей, что эта пытка идет уже много минут, часов, дней. Слышно тиканье часов, этот напряженно молчит.
– Я… Чувствую… И не могу… Подожди, закинь-ка мне ноги на плечи…
Она покорно закидывает – и чувствует, будто нож стал еще острее.
– Хватит, пожалуйста, пожалуйста, прекрати.
По вискам текут холодные слёзы.
– Ну подожди же, – он кривится, напрягает всё свое уродливое – вот уж у кого по-настоящему уродливое – лицо. – Есть!
И в этот момент она вскрикивает второй раз, еще громче первого, кричит с такой болью и отчаянием, что кажется, будто оконные стёкла звенят в унисон. Он, наконец, отваливается, ложится на спину и с угрюмым молчанием начинает трясти рукой. Чавканье скоро прекращается вслед за протяжным свистящим выдохом.
– Ну, кто первый в душ? – спрашивает он уже веселее. – Наверное, я, да?
Она разглядывает плитку на потолке и слушает равнодушное, сухое тиканье часов. И ничего не чувствует, как будто чувствовалку ей только что вы́резали.
Он возвращается быстро и, словно став хозяином не только ее тела, но и дома, включает на компьютере свой попсовый ремикс на «Нирвану».
– Это моя любимая, – говорит он и подпрыгивает в такт.
– Это вообще не песня, – с ненавистью говорит S и встает с кровати.
Закутавшись в покрывало, она проходит два шага – и с ужасом видит, как за ней остаются пятна, словно след раненого зверя, бурые пятна на светлом ковре. В ванной она с ужасом смывает красное, но на полотенце остается еще, и еще, и еще… Она возвращается в комнату. Дима, уже одетый, сидит в ее кресле.
– Диван… В общем, посмотришь сама, – торопливо говорит он. – Слушай, мне пора бежать, правда, солнце… Я забыл, что бате обещал сегодня помочь. А батя – это святое, понимаешь?
S кивает. Ей тоже хочется, чтобы он ушел.
– А это, – он обводит рукой воздух над ковром, – это… Ты к врачу, что ли, сходи. Я же волнуюсь за тебя, – улыбка крохотных зубиков. – Ты же одна у меня все-таки. Вот было бы тебя две…
– Ага, – S перебивает его. – Ага, ага. Ладно, Дмитрий.
Она ужасно устала, она хочет лечь и пролежать так целую ночь до утра, в абсолютной глухой тишине.
– Я не Дмитрий, – поучительно говорит он. – Дима – это сокращенное, для удобства. А полностью я – Демьян. В честь прадеда.
Она провожает его до двери – они даже не целуются на прощание. S слышит его быстрые-быстрые шаги по лестнице, слышит звук мотора – все-таки оставил металлолом во дворе, – который быстро удаляется, удаляется, удаляется от нее.
Но тишину сразу же нарушает трель телефона. Никто не оставит ее в покое, нечего было и думать.
– Так, твои уехали, что ли, а ты мне ничего не сказала? – недовольно ворчит Лена. – Или решила его с мамой познакомить? – хрюкает она; видимо, заметила в окне уезжающего Демьяна.
S устало вздыхает в трубку.
– Погоди… Всё было? Было, да? Я приду! – взвизгивает Лена. – Я сейчас приду, и ты мне расскажешь!
S еле успевает одеться.
– Ну? – Лена отпихивает ее и, не разуваясь, топает в комнату. – Ты даже диван не разложила? – она отшатывается и показывает на ковер.
S смущенно одергивает старую ночнушку с белым оленем.
– Господи, а это что?
S оборачивается: по дивану, по его новой – и трех лет не прошло, по меркам их района новей не бывает, – розовой обивке расплылось бурое, размером с тетрадный лист, пятно.
– Когда твои вернутся? – спрашивает Лена и зачем-то закатывает рукава. – Это должно успеть высохнуть. Иначе тебе хана.
– Завтра, – отвечает S. – У меня сил нет, мне больно.
Она сползает на пол – из нее будто выпустили весь воздух – и закрывает глаза.
Лена вздыхает, топает и шаркает мимо, гремит в ванной, и вот воздух наполняется запахом порошка, щетка шкрябает о диван. В этот миг S – какая-то другая S внутри нее, которую и зовут-то уже не так, – нашептывает: какой бы ни была Лена – глупой, наглой, взбалмошной, себялюбивой, дурной, надоедливой, – им никогда друг от друга не избавиться, Лена будет здесь всегда, Лена и есть та самая мойра, которую послали присматривать за S: резать нити, подчищать следы, заражать лихорадкой – и убирать последствия.
– Ты переночуешь со мной? – тихо спрашивает S.
– Конечно, переночую, – Лена трет сильнее. – Овца. Кровавая Мэри.
С минуту слышен только шорох и сердитое сопение.
– И почему я должна это делать… Ты, кстати, видела, что у тебя гитара пополам треснула? Чем вы тут занимались вообще… Эй, слышишь?
S дернулась от неожиданности и открыла глаза. Ее будто бы вдруг прострелило воспоминание, что-то пронеслось перед глазами – и в них застыл какой-то дикий, первобытный, нечеловеческий ужас.
Но проходит секунда – и лицо ее становится прежним, равнодушным, просто усталым.
– Ну, вот и всё, кажется, – Лена привстает с колен, рукав закатан, в руке зажата мокрая щетка. – Теперь надо только подождать.
Лена старается не смотреть на S – и поднимает глаза к циферблату. Видно, что она хочет что-то сказать, пошутить, сделать всё несерьезным, – но вместо этого тоже стихает, присев обратно на пол, и в тревожных сумерках, которые наползают на них из углов двенадцатиметровой комнаты, надолго воцаряется странная тишина.
Друг Джонатан
Ася ставит под сомнение каждое из моих достоинств.
Она любит смотреть сверху вниз – сделать это нетрудно, с ее-то ростом. Асе не нравится мой длинный нос, Асе не нравятся мои белесые ресницы, она с презрением смотрит на благородный бежевый вельвет моих брюк, и, кажется, то, что я рыжий, ее не устраивает тоже. Но она хотя бы не отрицает моего таланта – ничего хорошего, правда, не говорит, но и не громит мои этюды. «Ничего», – снисходительно кивает Ася, когда я спрыгиваю со сцены.
«Спасибо, – командует сзади Вадик, помахивая листочком. – Кто следующий?»
Вадик – наш режиссер. Ему чуть за тридцать, он прибегает на занятия прямо из театра, где служит вот уже черт знает сколько лет. В руке у него всегда бутылка колы, которой он покачивает, проходя на свое место в центре зала. Вадик сидит нога на ногу, слегка ссутулившись; в моменты особого красноречия он вывернутым жестом, немножко наигрывая, откидывает волосы с лица. На лбу у него неприятная родинка, да и вообще красавцем его не назовешь, но когда он вылезает на сцену и показывает нам что угодно – от правильного способа упасть до нужного в учебном этюде матерного выкрика, – зал восторженно умолкает. Вадик закончил «Щуку» – и сам факт учебы в знаменитом столичном вузе повышает его авторитет до небес.
В студии всегда царила дедовщина: ученики старшей группы – знавшие жизнь и разницу между «артистами» и «актерами», «служить» и «работать», «сценой» и «подмостками», – смотрели на новичков свысока, беззлобно подшучивали, давали прозвища и бесконечные непрошеные советы.
А теперь, значит, Ася, девочка из младшей группы, меня – первую звезду среди старших! – оценивает своим однообразным «ничего». Я – чего! Но взбалмошной, настырной и обидчивой Асе опасно возражать – я пытался уже, больше не хочу.
Я заприметил ее сразу – темные грубые волосы, резкие черты, крутые бёдра… Она часто приходила в школьной форме, на ходу стягивая и запихивая в сумку галстук, всюду оставляла темно-синюю вязаную жилетку, в которую куталась от холода. «Ася, опять забыла!» – цокал языком кто-нибудь из дежурных, подавая ей жилетку двумя пальцами, другой рукой выключая свет. «Спасибо!» – кивала она и убегала: растрепанная, резкая, страшно рассеянная. Однажды в сентябре Ася потеряла брюки – и пошла домой прямо в черном учебном трико, ничуть не стесняясь половинчатой наготы. Эта-то выходка меня раззадорила, новенькую хотелось зацепить и проверить – я только ждал удобного случая.
