Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна
Всё, чем теперь одержима S, – отмотать время назад. Отмотать время назад, чтобы всё исправить, завести общих знакомых, подготовиться к встрече. Пойти в этот их кружок, и ходить с ним на репетиции, целый год – бок о бок… Она бы своего не упустила! Но кружка нет и в помине, куда-то делся патлатый рыжий Гуру, и ничего не поправишь. Что еще? Перейти в его школу? Это значит ездить через полгорода – к тому же, в выпускном классе… Отмотать время еще дальше, пойти учиться играть на фортепиано, ходить с ним в одну музыкальную школу, приобщиться к его ремеслу, поменять жизнь – с самого начала; жалеть-то, в сущности, нечего. У S был слух, был даже какой-никакой голос – но в какую музыкальную школу ты пойдешь в этом богом забытом районе, какое фортепиано поставишь в их двенадцатиметровую стенка-кресло-диван комнату?
Однако ж она так много канючила, что еще летом, сразу после возвращения из деревни, отец расщедрился на красивую гитару орехового цвета, с крепко натянутыми струнами и глубоким древесным звуком. Лена подхватила идею молниеносно – на следующий день в их комнате появился желтый «бобер», выпрошенный у какого-то двоюродного брата.
Тетя Ира нашла им учителя – долговязый Петька преподавал игру на домре в русском народном ансамбле Дворца молодежи. Петька чертил в нотной тетради гаммы, заставлял повторять трезвучия и зачем-то песню «Огуречик» – «в траве сидел кузнечик, совсем как огуречик». S краснела от стыда: видел бы это Богдан! Ей изо всех сил хотелось играть что-то настоящее, учить аккорды тех самых песен, непринужденно взмахивать и бить пятирублевой монетой – медиаторы она без конца теряла – по струнам и «рубить» что-то крутое. Не «Кузнечика».
…В самоучителе она находит трюк: бить по шестой струне, третьей, второй, первой, второй, третьей… Еще раз. Это вступление к «Nothing else matters», вечной классике рока. Дальше начинается сложная партия соло, туда S продвигается с трудом, – но первые шесть нот повторяет Лене с важным видом, представляя, как всё это будет, когда она сможет играть по-настоящему, и потом купит электрогитару, и будет как они все, как Богдан, станет наконец-то своей – и сможет получить то, чего так хочет.
Расцветали деревья, сумерки становились прозрачнее, по реке шел синий лед, и дождь, казавшийся даже теплым, каждый вечер очищал землю от зимней грязи, превратившихся в труху листьев, пепла – будто вытягивал из дальних углов осевшую за долгие месяцы паутину и мглу.
В апреле Индеец – какой-то очередной тип из калейдоскопа тех, кто нравился Лене, – все-таки нашел силы ее послать; послать так грубо и примитивно, что S стало стыдно за их мирок. Так быть не должно, так вообще нельзя существовать, как они с Леной, это какой-то черновик юности. У девочки должна быть своя комната, и свое кружевное белье, и кровать с балдахином, и приличная пижама, и нежные духи, и цветы на всякие праздники, и поклонники, которые шлют открытки, восхищаясь нежностью и чистотой. От S же пахло табачищем, потому что отец всегда курил прямо тут, в коридоре, только слегка прикрыв дверь, а Лена, как ни старалась, пахла офицерским одеколоном своего отца, который прошел Афган. В общем, далеко от долины роз.
Лена, впрочем, долго горевать не умела. Она познакомилась с красномордым барабанщиком, которого звали Геша, – и пропала с радаров в один миг.
Объявилась она утром 7 мая с тревожным сообщением: «Геша зовет домой». «И что же?» – осторожно спросила S. «Не знаю».
В три часа начинался парадный концерт во Дворце молодежи, на который обязательно-обязательно-обязательно надо было прийти и читать стихи по просьбе тети Иры.
Лены нигде не было. Тетя Ира то и дело оборачивалась на S с вопросом – и S пожимала плечами. На пятом повороте она не выдержала и быстро набрала под скамейкой, вслепую, смс: «ТЫ ГДЕ?» Ответа не было. S даже попробовала звонить, убавив до предела громкость, – никто не брал трубку. Геша, Геша… Кто знает этого Гешу? Если до четырех она не появится, нужно будет собраться с духом и всё рассказать тете Ире. Правда, она не знает адреса – но можно, наверное, где-то узнать?
Но без пяти четыре, прямо посреди очередного танца первоклассниц в гимнастерках, в дверях как ни в чем не бывало выросла Лена. Она лениво прошла вдоль окна, вальяжно кивнула тете Ире и двинулась за скамейку, на которой сидела S. Та приготовила даже гримасу – «ну ты, подруга, даешь!». Лена еще раз кивнула, с совсем уж королевским и смешным лицом. В перерыве она подсела.
– Кстати, было совсем даже не больно.
И Лена начала ездить к Геше каждый день, обливаясь грушевыми своими сладкими духами, подводя глаза как можно жирнее, собирая грудь воедино поролоновым лифчиком. Иногда они с Гешей ходили в кино – и он поглощал там ее своим круглым маленьким ртом. Иногда она просто ехала делать это самое, и тогда уже всё происходило, по ее рассказам, быстро, грубо, примитивно – и слушали они всё время песни гламурных рокеров «Muse», про love, которая will be forever, – и плакался он ей в перерывах о том, как прекрасна была его Юка, фетровые сапожки, о том, как было хорошо, и, несмотря на то, что она страшненькая, с «цыплячьим», как он сказал, лицом, – она была горяча, и он очень ее любил, сам не зная, за что.
Любовь вообще никогда не советуется с головой.
Последнее тепло, последнее нечто осталось от ее лихорадки – золотой лихорадки, которая вся вышла в ночных скольжениях губами по подушке, в раскатываниях перед сном, растворилась в клубном дыме, вся вышла на ожидание – ожидание его появления, ожидание его сообщения, его приглашения, его взгляда, знака, звонка, чуда; чудом это и стало в конце концов, чудом – из-за своей невозможности. Ожидание – и опоздание – идут рядом. Золотое и черное, теплые желтые листья и ноябрьский мрак.
Наступило мерзкое лето, совсем не похожее на то, что случилось год назад.
Ничего не хотелось: ни выходить под палящий зной, ни гулять вокруг школы в тысячный раз, ни ездить на площадь перед Дворцом смотреть на скейтеров и велосипедистов. Она поняла вдруг, что всё это действительно, вправду, без шуток бесполезно – и хотя в ней теплился последний уголек, сил на то, чтобы раздувать его, не осталось. Целыми днями она сидела у линзы монитора и играла в «писающих человечков» – создавала виртуальные семьи, строила им дома, топила в бассейне. Стол зарос тарелками с крахмальным налетом от картошки, в ковре под компьютерным креслом застряли куски печенья. «Как же я устала от вас! – причитала мать. – Что ж это за жизнь!..»
В конце июня, не выдержав городской тоски, S согласилась уехать в деревню. Там было всё по-старому, всё знакомо, как в детстве, как в райке.
Екнуло сердце один-единственный раз – когда деревенская соседка, сдобная Нинка, повела ее за клуб, в беседку, знакомить со своим новым дружком. «Вот, – гордо представила она, – Санёчек». В темноте мелькнула белая голова, прическа «принц» на прямой пробор. S захлопала глазами – но видение пропало, как только Санёчек повернулся всем своим крестьянским, красным, топором выбитым лицом тракториста. «Нинуля, радость моя!»
На третий день в дешевом неоне сельской дискотеки замаячила чья-то тельняшка – ослепительно белые полосы. Тельняшка подскочила к S и восхищенно покачала головой на бычьей шее. «Нинка, – тельняшка оглянулась по сторонам, – Нинка, познакомь нас!» Тельняшка обняла S за лопатки – и они закружились под фальшивую сладкую песню десятилетней давности. «В тебе что-то есть», – шептала тельняшка. У него были толстые мягкие губы и глупые глаза, утопленные под широкими бровями. Они вышли под яркий свет фонаря – и S окончательно убедилась: это тот же материал, что и ее собственный, – толстый, грубый, дешевый, смуглый от солнца. «Как зовут тебя?» – «Дима». Тельняшечный накинул ей на плечи свою куртку – большая кожанка, теплый подклад. «Ниночек, я провожу твою подругу домой?» Нинка в растерянности пожала плечами.
Они шли в обход, длинной дорогой, и ногам было мокро и холодно от росы. «В тебе что-то есть», – с напускной таинственностью повторял этот Дима. «Что же?» – наконец раздраженно спросила S. «Не знаю, – с еще бо́льшим туманом ответил он. – Что-то».
