Макар Троичанин - Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть
Ничего они, конечно, никому из наших не доказали, потому что ясно даже горбатому: один чистый факт – не факт, а случайность, а два других подмоченных - в расчёт не идут. И вообще, изначально были нарушены главные условия: плыть тайком и голиком. А они, видно, постеснялись аудитории, забыли о жертвенности учёных, и это стоило науке большой победы.
- Один-то всё же чисто переплыл. Доживёт до ста, тогда и узнаем, права ли легенда.
Я помолчал, нагнетая апофеоз повествования, и ровным голосом, не выделяя ни одного слова, не делая ни одного ударения, завершил рассказ о научных изысканиях.
- Потом мы узнали, что этот четвёртый через месяц умер. И умер от непонятной болезни – просто угас. Факт был да сплыл, не подтвердился.
Рассказывая, я совсем утомился, выдавливая последние фразы еле ворочающимся языком, скребущим пересохшую гортань, и как только, слава богу, кончил, так и отключился.
Но не надолго. Будто кто меня с силой толкнул под бок, аж вздрогнул всем телом, разом, как никогда в жизни, расхлопнул глаза, щупаю рукой рядом – никого, только плавки да бюстгальтер цветной кучкой лежат. Вскочил на ноги, не сомневаясь, где увижу, и вправду – уже половину до середины озера одолела. Плывёт по-лягушачьи, только ярко-белыми ягодицами сквозь прозрачную воду маячит. «Наболтал, идиот, на свою дурную голову», - ругаю себя, сбрасываю плавки, с ходу ныряю в воду и пру сажёнками вдогонку.
Догнал почти у невидимой границы будущего купола, даже холода не чувствую, и она, вижу, запыхалась – не больно опытный пловец, чувствуется, - а рвётся дальше, сердито, даже зло, предупреждает:
- Если хоть пальцем дотронешься – утоплюсь.
Помнит, что самостоятельно надо осилить роковую дистанцию.
- Не трону, - обещаю. – Только ты притормози мал-мала, подкопи силёнок, а когда нужно будет, я скажу, тогда и рванём что есть мочи.
Я-то знаю, плавал уже. Она тоже разгадала меня, зависла в воде, еле шевеля руками и ногами, голая и красивая в прозрачной воде, глаз не отвести. А я, боясь её обидеть, отворачиваюсь всё же, стыжусь своей безобразной наготы. И чувствую, что если сознаться в придумке и прекратить игру, навек ославлюсь и потеряю сразу и навсегда.
Вот и рябь по воде побежала, в тело стал кто-то давить и толкаться, а вот и купол начал расти, самое время нам плыть в долголетие.
- Вперёд! – кричу что есть мочи, подстёгивая свои и её силы. – За мной! И как можно быстрее! Не жалей сил!
Перевернулся на спину, чтобы видеть ведомую, и рванул, оглядываясь, чтобы не промазать мимо вершины растущего купола. Она – за мной, старается не отстать. А купол всё дыбится, поднимает наши тела, помогает плыть, щекочет воздушными пузырями, того и гляди облепят с головы до ног, и взлетим мы выше воды. Всплыли, однако, на самую водную макушку, не оторвались. До того приятное ощущение, хоть и адски холодно! Вижу, и ей нравится. Глаза расширила, оглядывается, про холод забыла, вертясь сине-белой русалкой. Потом покатились вниз. Тут уж не до созерцания. Надо успеть убраться до подводного втягивания. Ору, подгоняя свирепо:
- Давай! Жми во все лопатки! Не останавливайся! Наддай ещё! Ещё!
А сам не ухожу вперёд, боюсь, что не выдержит гонки. Даже загадал: если выплывем нормально – признаюсь. И не уточняю в чём – и так ясно. Нам бы только уплыть от вдохов змея, а там не страшно, не затянет к себе в лежбище.
Уплыли. К берегу она добиралась, по-моему, уже в полуобмороке, а я, видя, не мог и не смел помочь, помня предостережение. Такая - не охнет, утопится. А если она, то и я – следом. Наперёд решил, ещё до всплывания на водную гору.
На берег выползали на карачках: она – в полном бессилии, я – из солидарности. Даже здесь не помог, опасаясь горькой каплей испортить бочку торжества. Выползла и, как ящерица-альбинос, распласталась на животе, застыла на тёплом песке, блестя в солнечном свете подсыхающими каплями холодной воды, как мелкой чешуёй. А я, сидя рядом, занудно понукал:
- Вставай, надо двигаться, а то застудишь всё внутри.
Но она и не думала шевелиться, часто дыша и блаженно чему-то улыбаясь с закрытыми глазами.
- Тот академик в ластах, - стращаю, - забился сразу после опыта в машину, навздевал на себя всё, что было, отгородившись от тепла, сидел там, не шевелясь, вот и окочурился, заморозив, как в холодильнике, все внутренности. Вставай, надо шевелиться, надо гнать холод изнутри. Ну же!
- Не могу, - шепчет синими губами. – Ты – изверг! Сначала заманил в жидкий лёд, равнодушно наблюдая, как я, обессилев, тону, а теперь хочешь доконать моё ослабленное сердце прыжками в длину и высоту. Послушай, как оно неровно бьётся.
Взяла мою ладонь и подсунула под свою грудь. Ничего я не услышал, кроме сразу же возникшей неровной стукотни в собственной голове. Нет, пора принимать кардинальные меры. В моих руках, кроме груди, здоровье, а может быть и жизнь потенциальной долгожительницы, и если она начнёт чихать, кашлять и сопливеть, казнить нужно будет только меня. Я слегка прищемил доверчиво подставленную грудку и ладошкой другой руки резко шлёпнул по заду. Рефлекс сработал мгновенно. Только-только успел отвернуться, как по спине замолотили, забыв про сердечные перебои, маленькие, но твёрдые кулачки. А мне того и надо. Во-первых, для меня холодного – массаж лучше не придумаешь, во-вторых, она быстро согревается. Потерпел немножко, вскочил на ноги, снова замахиваюсь, чтобы огреть там же, но она, извившись змеёй, тоже вскакивает и снова в ближний бой. Пришлось отступать, маневрировать по берегу, пропуская изредка для поощрения её удары и нанося свои всё по тому же очень симпатичному и, как оказалось, очень чувствительному месту. Не прошло и пяти минут, как раунд кончился вничью, и мы застыли в клинче, тяжело дыша и с одинаково высокой температурой в разгорячённых телах. Стоим, тесно прижавшись, голыми дикарями на давно уже испоганенной цивилизацией земле, голова её у меня на груди, и мне больше ничего не надо. Так бы и стоял, даже не пошевелился бы, если бы кто выскочил ненароком на нашу идиллию. Наконец, она поднимает голову, целует своим любимым лёгким поцелуем и спрашивает пытливо:
- Ты всё напридумывал? – надеясь, вижу, на другой ответ.
Напрасно надеется – отвечаю, не щадя:
- Конечно.
Она резко отстранилась верхней частью тела, впилась в меня, грубияна, обманутыми потемневшими глазами, и обещает:
- Так и знай: если доживу до ста, не спрячешься, всё равно найду и отучу врать.
Усмехаюсь по-взрослому и поучаю очевидному, намекая на скрытый смысл поучения:
- Что ж искать-то? Ты держи меня на всякий случай лучше рядом все сто лет.
Она разом закостенела, потом безвольно обмякла, снова прижалась, положив голову на то же место и тихо отвечает:
- Я подумаю.
Меня уже начинает бесить её скверная манера продумывать очевидное, увиливать от решения. Тоскливо вдруг стало, даже наготы своей застыдился, как совсем уж посторонний, а она угадала моё состояние, обняла за шею двумя руками, говорит умоляюще:
- Не порть оставшиеся дни, что я здесь. Их так мало.
А и впрямь: чего попусту хандрить? Причина-то – во мне, мне её и разрешать. Отстранил её от себя, шлёпнул опять по заду – уж так мне это занятие понравилось – и кричу:
- Догоняй! Ты водишь.
Отскочил в сторону и завихлял, увёртываясь от салок и убегая в сторону от брошенного одеяла.
- Если кто-нибудь, - кричу ей, - увидит меня, члена партии, с голым членом гоняющего голую девку, то враз из рядов вытурят за оппортунистическое поведение.
Она смеётся и возмущается:
- А обо мне ты не подумал? Что мне будет?
- Я тебя на поруки возьму, - успокаиваю.
- Лучше возьми на руки, - просит, - больше я не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой.
Лучшего она и попросить бы не смогла. Подхватил на руки и понёс к нашему тёплому одеялу, которое давно заждалось. Там бережно опустил на него самое дорогое в жизни, и произошло то, что и должно было произойти, и что является, по моему мнению, самым лучшим в отношениях между мужчиной и женщиной. Потом мы немного побултыхались в озере, не заплывая вдаль, и так проголодались, что поспешно собрались, напялили ненавистную стягивающую одежду, уже привыкнув к свободе движений, и покатили вспять, высунув языки и сразу же покрывшись потно-пыльной слизью.
Быстро темнело. Закат полыхал оранжево-багровыми сполохами, а утонувшее за горизонт солнце посылало на небо длинные предсмертные светло-жёлтые столбы. Стало почему-то томительно и пусто на душе.
К дому добрались совсем затемно, кто бы и увидел, не догадался о подмене девки парнем. Тётке же догадываться и не надо было, взгрела она нас за необъявленную задержку, а меня дополнительно и за то, что морозил в проклятом озере, накормила блинами с мёдом да остатками жареных окуней и разогнала по комнатам. А мы и не возражали. Последние капли сил истрачены были на то, чтобы доползти до постелей.
