Николай Удальцов - Модель
Наверное, я уже в таких годах, когда нормальным является не только многое помнить, но и что-то уже забыть.
В моем же нынешнем возрасте встретить женщину-девственницу было бы просто глупо — не хватало мне еще учить кого-то уму-разуму на диване». — И, видя мое молчание, Злата повторилась:
— Теперь все по-новому, — и, видимо, посчитав, что, для того, чтобы пролилипутить мое поколение, этих слов мало, тут же добавила:
— Вы хоть понимаете, что такое — новое? — И я ответил ей:
— Новое — это то, что заставляет людей дорастать до себя…
— … Уж не знаю почему, но сейчас девственниц уже и не бывает.
И как вы думаете — отчего? — говоря это, она, только думала, что пожарит мои мозги — ответ мне был очевиден:
— Наверное, оттого, что они больше никому не нужны…
…После этих слов мы почти синхронно улыбнулись, глядя друг дружке в глаза.
— А вы мне, Петр Александрович, нравитесь. — Мне были приятны слова Златы, которой, как я уже заметил, нравилось далеко не все.
Невелика честь нравиться тому, кому нравится все подряд.
— Спасибо, Злата, мне это приятно, — я говорил искренне, потому что человек — это то, чем он кажется тем, кто рядом с ним.
— А знаете, чем вы мне нравитесь?
— Чтобы мне не гадать, скажи сама.
— Вы — не зануда.
Вы не стали поучать меня.
Не стали, например, говорить, что мне нужно учиться. — После этих слов девушки, мне пришлось продублировать улыбку:
— Я просто не успел это сделать.
А учиться тебе, конечно, нужно.
— Зачем?
Можете мне сказать?
Только не абстрактно, а конкретно.
— Могу, девочка, могу, — вздохнул я:
И конкретно, и абстрактно.
— Ну и скажите? — Злата уставилась на меня своими глазищами, а я понял, что вступил на тонкий лед.
Я почувствовал, что, если сейчас, в нескольких словах, не сумею привести аргументы, которые будут аргументами не только для меня, но и для нее, все то, что можно было назвать хрупким авторитетом, который я создавал в течение многих, до сих пор произносимых мной слов, в глазах этой девочки рухнет.
И я больше не сумею собрать осколки.
— Абстрактно — студенческая жизнь — очень веселая и приятная часть жизни вообще.
И тебе не стоит лишать себя этой части жизни.
А конкретно — это век — будет веком образованных людей.
Будет, — сказал я.
Потом подумал — стоит ли добавлять: «Пусть даже не в нашей с тобой стране…», — и не добавил.
Не знаю, во что я больше верил: в свою большую страну или в эту маленькую девочку…
— … Зачем, по-вашему, люди учатся?
— Затем, чтобы уметь.
— А зачем — уметь?
— Затем, что умеющие — живут интересней…
— …И-что?
Образованные люди не делают ошибок? — довольно ехидно уточнила девочка, видимо, надеясь на мою ересь — положительный ответ на ее вопрос.
Но я продемонстрировал ересь совсем иного рода:
— Образование не защищает от ошибок.
— Тогда — зачем оно?
— Чтобы разобраться в том, почему эти ошибки были сделаны.
— И с чего прикажете начать? — спросила Злата, продолжая строить ехидную мордочку, в полной уверенности в том, что ничего конкретного я предложить не сумею.
Но я улыбнулся ей в ответ.
И произнес без пафоса, зная, как есть:
— С начала, — словно бывает иной способ что-то начинать кроме начинания с самого начала:
— А это — как? — не сдавалась она.
— Что — как? — переспросил я, уточняя и первое, и второе слово своего переспроса.
— Как начать лучше?
— Читай хорошие книги, — просто сказал я, потому что лучшего способа что-то начать не существовало со времен изобретения книгопечатанья.
— А если у меня нет на это времени? — она задала вопрос; а я подумал: «Интересный мы народ. У многих из нас нет нескольких часов для того, чтобы прочитать хороший текст, но есть целая жизнь для того, чтобы не поумнеть…»
— … Читай хорошие книги, Злата, и у тебя будет больше времени, прожитого не зря…
— … Ладно… — вздохнула Злата. — Вам удается учить детей тому, что им нужно. — Я ответил ей совершенно серьезно уже не в первый раз.
А так как я продолжал улыбаться, ей вряд ли удалось понять — говорю я серьезно или нет:
— Детей нужно учить не тому, что нужно детям, а тому, что нужно взрослым.
— А вы сами-то хорошо знаете, ну, скажем, историю?
Помните, например, что крепостное право окончательно отменено в России в тысяча восемьсот шестьдесят первом году? — Девочка решила поехидничать, но я ответил, хотя и улыбаясь, совершенно серьезно.
Хотя и не зная — поймет ли меня девочка:
— Историю я знаю достаточно хорошо, для того чтобы понимать, что крепостное право в России окончательно отменено в тысяча девятьсот девяносто первом году…
— …Ну, а зачем мне нужна, скажем, высшая математика? — После небольшого молчания Злата изобразила на своем лице такое глубокое раздумье, что было совершенно очевидно — высшая математика не нужна людям ни за чем.
И, наверное, мне нечего было бы ей возразить, если бы я не знал точно:
— Затем, например, что всю жизнь ты будешь дифференцировать и интегрировать.
— Это, например, когда? — Серьезность с ее лица сошла, поменявшись местами с удивлением.
— Например, когда готовишь салат, ты вначале дифференцируешь, а потом — интегрируешь, — просто сказал я.
— А еще — когда? — Салат явно не исчерпывал всего ее представления о жизни.
И тогда я сформулировал свою мысль еще проще:
— Когда ругаешь, а потом — любишь.
— Да?! — Мне показалось, что задавая вопрос этим словом всего из двух букв и по крайней мере из двух миллионов смыслов, она хотела поставить на свое место не только меня, но и себя:
— Только что-то реальности с мечтами не пересекаются.
Как вы думаете — почему?
— Потому, Злата, что они и не должны пересекаться.
— Почему это?
— Потому что реальность не пересекает мечту, а начинается с нее.
— И в этой вашей реальности, по-вашему, мужчина и женщина должны быть друзьями? — прищурив глазки, спросила Злата.
— Возможно, — не вполне уверенно ответил я.
— А по-моему, дружба между мужчиной и женщиной — это просто нахальство…
…И вот тут меня приостановила одна мысль.
Мысли, вообще, зачастую приходят в мою голову со значительным опозданием.
Хотя, как правило, все-таки добираются до места назначения.
Как скорый поезд Астана — Москва.
Дело было в том, что обнаженная девушка продолжала стоять напротив меня; и наши взгляды не только встретились, но и поздоровались.
Не знаю, правда ли, что подушки часто проявляли к ней лояльность, но иногда на язык она казалась просто сексуальной Джомолунгмой:
— Вы всегда ведете такой праведный образ жизни?
— Ага, — невпопад соврал я. И до меня донесся ход ее мыслей:
— Ох, не близко мне это… Ох, не близко.
Разговаривая со мной, Злата умудрялась одновременно и произносить слова, и прогуливаться по мастерской, поигрывая плечами, грудью и талией.
Возле зеркала она остановилась, осмотрелась на фоне своего отражения и стриптизерски повела бедрами; и тут свела свои глаза с моим взглядом, наблюдавшим за ней:
— Я, по-вашему, глупая и неприлично веду себя? — прошептала она в наступившей тишине; и после ее слов я почувствовал сухость во рту:
— Ты умная, раз понимаешь, что бывают ситуации, в которых прилично вести себя неприлично.
И выходило так, что на расстоянии вытянутой руки передо мной, приподнимаясь на носочки и покачивая бедрами, стояла обнаженная красавица, смотревшая мне в глаза:
— Так и будете глазеть? — тихо проговорила она, прочитав мой взгляд; и я не знал — какой мой ответ на этот ее вопрос может стать правильным.
А ее вопросы продолжались:
— Совесть у вас есть?
Может, все-таки что-нибудь сделаете?..
…Наверное, совесть у меня есть — неловко ничего не делать в то время, когда многие уже давно собрались что-нибудь сделать непременно.
Правда, однажды одна моя знакомая, эксперт по психотерапии, спросила меня:
— Что ты собираешься делать? — И я ответил ей честно:
— Ничего.
— Это хорошо.
— Почему?
— Потому что многие только и делают, что собираются…
…В тот момент я еще не знал, что через несколько минут перейду к делу, которое ни один нормальный мужчина не согласится отложить на завтра.
Хотя уже догадывался об этом…
— …Ладно, — Злата провела язычком по губам, словно раздумывая, что бы еще сказать. — С вашим умом — я скоро трусики надену.
Потом она взяла в руки свой мобильник, оставленный ею на столике у кровати, и отвернулась от меня, заманипулировав крохотным телефончиком.
