Геннадий Карпов - Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043
А вот япошки головами поникли. Явно не самураи, а обычные рыбаки. Предыдущую партию иероглифов отправили, по слухам, на материк, в тюрьму Сан-Диего. Там строят какой-то объект. Не то порт, не то завод. И бедолаг там используют как рабсилу. Пока с материка не придёт корабль – они будут сидеть тут на одних бананах, а что с ними будет в Сан-Диего – догадаться не трудно.
Проще всего мексиканцам. Эти тут долго не задерживаются. Неделю потусуются – и их отпускают, из Мексики за ними регулярно приходит катамаран. Видать, какой-то договор есть. Да и бодаться с Мексикой у амеров ни возможностей, ни желания нет. Мучачей ловят в Гонолулу, и вообще, по всему архипелагу, который они на своих политических картах уже рисуют в жёлтый цвет, и выдворяют через десятиметровую стену на границе обратно в Мексику. А те снова лезут, как мухи в нашу ретирадную яму. Кто в обратку через стену сигает, кто через Рио-Гранде плывёт, а кто с тихоокеанского побережья демократию штурмует. Причём лезут не торговать на базаре или ботинки чистить в переходах, а строить тут своё государство. Так что, по всему судя, от Америки вскорости останутся одни головёшки, как от России в одна тысяча девятьсот двадцатом. Все воюют со всеми, ни армии единой, ни валюты. И самое страшное – самим амерам уже на всё насрать. Биться за своё счастье они, как оказалось, не собирались. Кто мог – сразу умотал в Канаду и Австралию. Остальные сбиваются вокруг восточных городов, и скупают спички, керосин и макароны. ООН из Нью-Йорка давно переселили в Астану, землетрясение разрушило две атомные электростанции в Калифорнии, и на западном побережье сейчас вообще непонятно что творится. Народ из Лос-Анджелеса валом валит в Айдахо и Орегон; район Скалистых гор от Эль-Пасо до Вайоминга контролируют латиносы, но на Великую равнину не суются, потому что там, от Оклахомы до Южной Дакоты, хозяйничают негры. И лишь восточнее линии Миннеаполис – Канзас-Сити – Даллас – Хьюстон осталось то, что можно назвать государством США. Да и то с натяжкой. Потому что пятая колонна из испаноговорящих и темнокожих составляет в восточных штатах почти треть населения, и продолжает увеличиваться. А, учитывая то, что весь Нью-Йорк – это евреи, а Флорида – кубинцы, ямайцы и прочие карибские пираты, то Америке в ближайшую пятилетку рисуется кирдык такой, что и бомбить не придётся.
После этого повествования мне не стало плохо, нет. Плохо мне было уже давно. Мне стало окончательно ясно, что я – боёб, особенно в сравнении с матросами, поплававшими по миру, поговорившими с умными людьми, поспавшими с красивыми женщинами и посмотревшими в детстве правильные передачи вместо той залипухи, которой пичкал меня мой Джонни. В голове, конечно, ещё долго была каша, но муть постепенно успокаивалась, ложилась в ровные логичные слои, прорисовывалась реальная картина того, что для меня всю жизнь было спрятано за ширмой и подсвечивалось розовыми лампочками. А реальность была такова, что день сидения в бараке заменял три года лежания перед телевизором. Итак, той Америки, куда я так рвался, нет. Нет давно. Возможно, её никогда и не было. Есть некая заминированная территория, пахнущая серой и дерьмом, где людей держат в загоне как скотов. Пока это было всё, что я реально увидел. А уж то, что услышал…
Принесли бананы и сухари. Вернее, дверь открылась, и несколько туземцев в грязных поварских фартуках внесли четыре картонных ящика, поставили у входа, и ушли. Ещё двое внесли огромную кастрюлю с чем-то жидким, и бросили на землю рядом с ней две пластмассовые кружечки. Солдат с автоматом, стоящий на пороге, замкнул дверь, и снова стало темно. На улице была уже почти ночь, дырки в потолке слились с чёрной жестью крыши. Ни звёзд, ни Луны. Двое наших сходили к выходу, и притащили ящик, доверху наполненный зелёными твёрдыми бананами. Видимо, их сорвали только что. Для меня было странно, что в амбаре не послышались крики, ругань, чавканье. Китайцы принесли одну коробку себе, мексиканцы – себе. Каждый взял по банану, жменьку чёрных сухарей разного размера со следами чьих-то зубов (Как я догадался – объедки из солдатской столовой.) – и принялся неторопясь жевать. Я боялся, что мне, новичку и слабаку, еды не достанется. Но коробка была большая, и когда я последним подошёл за своей порцией, то из неё как будто и не убыло.
– Мы этого деликатеса уже наелись – во! – сказал мне кто-то из наших. (Было темно, даже силуэтов уже не просматривалось.) – Так что кушай, не стесняйся. За всё уплочено! Только в яму ночью не свались! С этой зелени живот крутит с непривычки.
Я сжевал четыре банана. После трёх недель консервов и суток вообще без еды они мне показались слаще сахара. На сухари посмотрел, и решил, что голоден пока не настолько. Потом сходил к кастрюле, выпил кружку чего-то совершенно безвкусного (Я впервые пил из одной кружки с кем-то ещё. И эти "кто-то ещё" были полсотни иностранцев, каждый из которых наверняка, после того как попил, пустил слюней в кружку!) и подумал, что мама, наверно, сейчас жарит рыбу в сухарях, смахивает слёзы, смотрит в тёмное окно, и говорит сама себе, чтобы хоть как-то разогнать гнетущую тишину вокруг: "Ну, сбежал сын, зато хоть вырвался на свободу! Поест там заморских сладостей, посмотрит на настоящую, счастливую жизнь. Разбогатеет".
Комок подкатил к горлу. Стало жалко мать, себя, и захотелось жареной рыбы с хрустящим хлебом, который мать покупала в ближайшей булочной каждый вечер. "Дуралей! Окончил бы институт, – думал я, осторожно обходя лежащего мексиканца, – Поехал бы в Америку официально. Или нет? Дуралей был бы, если бы поехал? Короче, что так дуралей, что этак. Жизненного опыта – как у попугая в клетке. Поделом мне! Ни силы, ни мозгов, ни знания жизни. Такие в тюрьме умирают первыми".
Народ ходил к яме и укладывался спать на землю кто где. В китайском углу маленько попинали японцев, мексиканцы спели какую-то не то песню, не то молитву, в которой прозвучали названия Ямайка, Кингстоун, Мачу-Пикчу. Видимо, там были не только мексиканцы.
Гудели и больно жалили комары. По земле тоже ползали какие-то козявки, которых интересовали, к счастью, не мы, а куча дерьма в углу, к которому я уже успел принюхаться, и которым сам провонял до печёнок. Я лёг между тел, маленько побил комаров на шее и щеке, и провалился в сон. Мне снился взрыв на пляже, кровь и Паша, который смотрел на меня с небес и говорил:
– Ну и как тебе Америка? Вот ты жив, а я-то умер. Перед тобой выбор: или тоже умри, или живи за себя и за меня!
Я заплакал и проснулся. Было совершенно темно. Думаю, я проспал часа два. Голова была тяжёлая, нога чесалась от комариных укусов, плечи болели после заплыва на сто метров вольным стилем, и крутило живот. Я ощупью сходил до ямы и обратно, добрался до бочки, зачерпнул засаленным ковшиком воду и сделал глоток. Вода была тёплая, воняла тиной и бензином. Я лёг на своё место, и тихо сказал:
– Паша, я понял: ты умер. Они тебя убили! Эти американские подонки тебя просто убили! И виноват в этом только я. Прости. Я скоро тоже сдохну. Только сперва я хотел бы кое-что понять. Прости!
Как молитва помогала русским людям в трудные минуты битвы не на жизнь, а на смерть, так и мне после этих слов стало легче. Я сегодня увидел и узнал такое, что все остальные ужасы перестали мне казаться такими уж страшными. Ну, жрать охота! Сильно охота! (Зато я похудел!) Ну, будут на допросах издеваться. Ну, убьют. Коты перед смертью не плачут! И Паша не плакал. Значит, мне тоже нельзя. Всё что остаётся – держаться, раз уж так влип по дурости. Все мы смертны. Двух смертей не бывать. На ошибках учатся. Опыт приходит с пиндюлями. Всё что нас не убивает – делает сильнее. Что там ещё на эту тему? Назвался груздем – сиди и не хрюкай! Страшно конечно. До колик в животе страшно! Но ведь тут вон сколько наших! И никто не стонет. Прочитали молитву тихонько, лбы перекрестили, и уснули. А на мне креста нет. Я не крещёный. Наверно, нельзя креститься? Или можно? А как? И что при этом говорить? Ведь ничего не знаю, позорище ходячее!
Я ещё убил пару особо назойливых комаров, потом всё же рискнул, и робко помахал скрюченными пальцами правой руки перед лицом и плечами. И снова провалился в сон.
Разбудил меня толчок в грудь: невысокий солдат в респираторе стоял надо мной, и пихал носком ботинка. Было светло, верещали какие-то райские птицы, народ в амбаре шевелился, кто-то шёл к яме. Я поднялся, перешагнул через матросика, и пошёл вслед за конвоиром, сложив зачем-то руки за спиной. Выйдя из ангара, я зажмурился и задохнулся от обилия света и свежего воздуха. Но толчок в спину чуть не сбил с ног, и я стал шевелить затёкшими ногами, стараясь не отставать от переднего конвоира.
Меня привели в забавного вида хижину на коротких сваях, с фанерными, плохо подогнанными стенами, и крышей, покрытой какой-то толстой соломой. Я зашёл внутрь, и остановился. У входа стоял маленький детский стульчик в красный лепесток, и человек, сидевший за столом, молча показал мне на него. Я сел, уперевшись коленями в плечи. Пузатый дядька в военной форме, но в коротких шортах, сидел в плетёном кресле за столом, широко расставив ноги, и вытирал пот со лба. Хотя солнце только всходило, было уже очень душно, на небе крутились чёрные тучки. Я тоже вспотел в своём спортивном костюме производства города Иваново и надписью "Я люблю Америку". Снять его я не рискнул, потому что под ним у меня были только звёздно-полосатые плавки: в бараке парни могли не понять.
