Сильви Тестю - Девочки
Я читаю медленно. Слышу свой голос, усиленный микрофоном.
Все слушают.
Дочитав, я складываю листок. Жоржетта раскраснелась от радости. Уф. У мамы уже не такое суровое лицо. Уф, уф. Перевожу взгляд на Коринну — уф, уф, уф…
Я вернусь на свое место на клиросе, только когда начнется молитва.
— Прошу вас встать, — говорит отец Клеман дю Валь-де-Гевиль.
Церемония продолжается. Я не оскандалилась.
«Хлеб укрепляет плоть человека, и елей дарует сияние лицу его. Укрепи же плоть свою, приняв сей хлеб как хлеб духовный, и да воссияет на лице твоем твоя душа. Ум, душу и сердце освяти во славу Господа нашего Иисуса Христа, да пребудет свет, сила и слава Его ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!»
Есть! Коринна приняла свое второе причастие!
Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль открыл золоченую дверцу. Он вкусил тела Христа. Он налил вино в чашу. Он дал понемногу тела первопричастникам.
Поев и попив Христа, представитель Бога приглашает прихожан к причастию.
Он берет толстую книгу. Открывает ее и читает:
— Святой Павел писал в послании к общинам Коринфа и Эфеса:
«Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, — так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом. Тело же не из одного члена, но из многих… Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или также голова ногам: вы мне не нужны. Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее, и которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечения; и неблагообразные наши более благовидно покрываются, а благообразные наши не имеют в том нужды. Но Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение, дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге. Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены. И вы — тело Христово, а порознь — члены» (1-е Послание к Коринфянам 12:12–27).
Прихожане тянутся гуськом по центральному проходу к отцу Клеману дю Валь-де-Гевилю.
— Тело Христово, — говорит он, поднимая просфору к небесам.
Он вкладывает просфору в ладони, которые ему подставляют, аккуратно сложив лодочкой.
— Аминь.
Орган играет все время, пока идет раздача ломтиков тела Христова. Вереницей проходит вся моя родня. Бабушка. Дедушка. Тети. Крестный. Какой он шикарный в этом черном в белую полоску костюме! Даже он встал в эту очередь. Ни в какой другой очереди он никогда бы стоять не стал, но вот за телом Христовым — да.
Я не могу удержаться, чтобы в эту самую минуту не посмотреть на маму. Моя мама осталась на месте. Моя мама одна в своем ряду, с ней только Жоржетта. Моя мама стоит и смотрит, как другие причащаются.
Моей маме нельзя причащаться, но по другой причине, не по той, что Жоржетте, которая еще не приняла первого причастия.
Моя мама единственная взрослая в церкви не причащается, и не потому, что на ней ужасные старые туфли; она просто не имеет права вкушать тело Христово. Моей маме не дадут просфору. Она разведена. Она отлучена от церкви. Я вдруг осознаю, какая несправедливость допущена по отношению к члену моей семьи в Божьем доме! Осознаю — и возмущаюсь. Мне десять лет, и я не хочу, чтобы мою маму сажали на скамью подсудимых. Неужели все до единого здесь заслуживают больше, чем моя мама? Что прочел сейчас отец Клеман дю Валь-де-Гевиль? Как же так — моя мама стоит меньше раба в глазах Христа? Моя мама — разве она не такой же член тела, как другие? Она не стоит глаза? Не стоит уха? «Страдает ли один член, страдают с ним все члены»? Моя мама страдает! Разве он не видит этого? Святой отец, не оставляйте мою маму! Страдайте с ней! Святой отец! Перечитайте то, что вы прочли, ну же! Мне так и хочется выкрикнуть это ему в лицо — у него-то есть красивые туфли, и не только — вон как вырядился, рождественская елка, ни дать ни взять! Святой отец, не будьте палачом моей мамы, вы ведь столько говорите про любовь. Спасите мою маму, Бога ради! Она поклялась перед Богом: на горе и на радость. Горя было слишком много, святой отец! Пожалуйста, отвлекитесь от вашего Божественного вина и посмотрите на мою маму!
Святой отец меня не слышит. До него не доходит моя безмолвная мольба. Моя мать — грешница в глазах людей и перед небесами. Для Бога она отступница. Церковь больше не принимает ее в ряды своих прихожан. Она не имеет права причаститься.
В ризнице я скинула стихарь. Я приду в следующее воскресенье пораньше. И поговорю с отцом Клеманом дю Валь-де-Гевилем. Я спрошу его, что не так с моей мамой. Если он подтвердит, что она стоит меньше раба, я больше никогда не приду.
— Ты видела, что моей маме нельзя причащаться? — спросила я Анжелу.
— Да.
Ей хоть бы что.
— Ты видел, что с моей мамой? — спросила я крестного.
— Ты про ее обувку, что ли?
— Нет, ей нельзя есть просфоры.
— Ну и что, оно ей надо? К зубам только липнет.
Кажется, все считают в порядке вещей, что моя мама не вкушает тела Христова.
— Зато не в порядке вещей, что на ней старые опорки в день причастия! — выдала мне вторая тетя.
Мама с утра только и делала, что рассказывала про пакет с мамонтом. Как будто это из-за меня она не такая, как другие. Все смотрели на ее ноги.
— Как же ты теперь?
Тети ставили ноги рядом с мамиными ногами — сравнивали. Одна предложила отдать ей свои туфли, подарок мужа.
— Ты видела, каково ей ходить, в старых-то? — сказал мне крестный.
На следующей неделе я пришла в церковь пораньше. У мамы, правда, уже были новые туфли, но я все равно злилась. Все были злы на меня, а я была зла на святого отца.
Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль мне много чего объяснил. Он говорил о любви, о том, что такое любовь к Богу. Я призналась ему, что плохо думала о нем и о Боге. Он сказал, что этот грех мне прощается.
— А как же моя мама, святой отец? — спросила я.
Он замялся. Будь он в силах сделать хоть что-нибудь, он бы сделал.
— Я не могу спорить со Священным Писанием.
— Но это же в Писании сказано про глаз и ухо и что все люди вместе тело?
Он не знал, как мне объяснить. Погладил меня по голове.
— У тебя трудный возраст, Сибилла, детка.
Да что они, сговорились все валить только на меня?
Больше я в церковном хоре не пела.
— Месса мне так и так была по фигу, — призналась я Жоржетте. — Я только ради витражей ходила и ради музыки.
— И ради кюре тоже.
— Во-первых, не кюре, а святой отец!
— Ну отец, ты же к нему ходила!
Я согласилась принять второе причастие. Только чтобы порадовать родных.
— Зачем ты ходишь в церковь, если тебя там не любят? — спросила я маму.
— Тебя не касается.
— Зачем ты даешь пожертвования, если у нас нет денег?
— Тебя не касается.
— Святой отец плохой.
Маме надоели мои вопросы. Она сказала, что я слишком много думаю о вещах, которые не имеют значения. Я разозлилась из-за просфоры, а ее заботило не это. Есть или не есть просфору — дело десятое.
— Нет, ну ты слышала, что он читал?
— Я бы предпочла прийти на церемонию в хороших туфлях.
Моя мама все равно любила своего бога, который ее разлюбил.
* * *Мы сидим в автобусе. Потому что мы уезжаем в летний лагерь. Я просилась на заднее сиденье, но Коринна не захотела.
Моя старшая сестра тихонько плачет. Как ей удается плакать так долго — не пойму. Это ужасно, сказала она, что мы едем в лагерь, как сироты. А ведь на это есть причина, да еще какая: новая комната. Мама уже внесла задаток за работы и показала нам проект. Она хочет вставить над перегородкой застекленную раму. У Коринны получится настоящая отдельная комната. У нас с Жожо, правда, нет окна, но свет будет: рама-то застекленная. И мы выбрали красивые обои! К нашему возвращению все будет готово.
Мы едем в Вандею, в Порник.
Жоржетта помогает старшей сестре плакать, я вижу. Она плачет ртом, а глаза сухие.
Я-то рада, что мы едем в лагерь. Тристан и Эстелла ездят каждое лето. В прошлом году они заплыли за ограждение! А вожатые их засекли. Нам будет очень весело, точно.
Когда я пытаюсь подбодрить безутешную старшую сестру, на меня огрызается Жоржетта. Наша Жоржетта всегда солидарна со старшей сестрой, когда та в грустях.
— Да… отстань ты! У нас еще и голова болит.
Понятно, что у них болит голова, они ревут второй день подряд. Когда Коринна встала сегодня утром, я ее еле узнала, совсем на себя не похожа.
Да и мама тоже, кажется, вот-вот заплачет, думаю я, глядя сквозь стекло автобусного окна. Она стоит, прямая как палка, в стороне от остальных родителей — те-то улыбаются. Мама совсем не такая. Таких родителей не бывает. Мама — это наша мама, и все тут.
