Этгар Керет - Азъесмь
Прабабушка была такая старая, что уже неловко было спрашивать, сколько ей лет, и уж если она что-нибудь ненавидела – так это гостей. Целый день она сидела дома и глотала сериал за сериалом, и даже если соглашалась кого-нибудь принять, то все равно отказывалась выключить телевизор. «Мне страшно, прабабушка, – плакал он у нее в гостиной, на диване. – Мне так страшно, ты себе не представляешь». «Почему?» – спросила прабабушка, пялясь на какого-то усатого Виктора, как раз сообщавшего завернутой в полотенце тетке, что на самом деле он ее отец. «Не знаю, – промямлил он, – я боюсь, что родится что-нибудь такое, чего я совсем не хотел». «Слушай внимательно, правнук, – сказала прабабушка, качая головой в такт музыке, сопровождающей титры. – Дождись ночью, когда она заснет, и ляг так, чтобы твоя голова прижималась к ее животу». Он покивал, хотя не совсем понял, о чем речь, но прабабушка объяснила: «Сон – это на самом деле сильное пожелание. Такое сильное, что его даже невозможно выразить словами. Зародыш, который в животе, – он сам ничего не соображает, поэтому все впитывает. Что тебе приснится – то и получится, проще некуда».
С тех пор каждую ночь он спал головой к ее животу, который все рос и рос. Снов он не помнил, но готов был поклясться, что это были хорошие сны. И еще он не помнил, когда еще в жизни спал так хорошо, так мирно, даже не вставая пописать. Его жена не слишком понимала, что это за странная поза, в которой она обнаруживает его каждое утро, но ее устраивало, что он опять спокоен, а он оставался спокоен всю дорогу, до самой родильной палаты. И не то чтобы ему было безразлично – ему было очень небезразлично, но страх сменился ожиданием. И даже когда он увидел, что медсестра шепчется с акушером, а потом идет к нему неуверенным шагом, он ни на секунду не усомнился, что все будет хорошо.
Короче, у них родился пони, точнее сказать – жеребенок. Они назвали его Хэми, в честь одного бизнесмена, который очень полюбился прабабушке за захватывающие выступления по телевизору, и растили его с великой любовью. По субботам они ездили на нем в парк и играли с ним во всякие игры, в основном в ковбоев и в индейцев. Если честно, после родов она долго была в депрессии, и хотя они об этом никогда не говорили, он знал, что, как бы она ни любила Хэми, глубоко в душе ей хотелось чего-то другого.
Тем временем в сериале та тетка в полотенце стреляла в Виктора, два раза, к великому неудовольствию прабабушки, и теперь Виктор уже довольно много серий подряд был подключен к дыхательному аппарату. Ночью, когда все засыпали, он выключал телевизор и шел посмотреть на Хэми, спавшего на сене, которое он набросал на полу в детской. Хэми был ужасно смешным, когда спал, – качал головой из стороны в сторону, будто слушал, как кто-то с ним разговаривает, и время от времени даже тихо ржал сквозь какой-нибудь особенно смешной сон. Она водила его к куче специалистов, которые сказали, что он никогда не вырастет по-настоящему. «Останется карликом» – называла это она, но Хэми не был карликом, он был пони. «Жалко, – шептал он каждый раз, укладывая Хэми спать, – жалко, что маме тоже не приснился какой-нибудь сон, который бы немножко исполнился». Потом он гладил его гриву и напевал ему бесконечную детскую и лошадиную песенку: она начиналась с «Бегай, пони, мой сынок!» и заканчивалась, лишь когда он сам засыпал.
Джетлаг
Гиле
В последний раз, когда я летел из Нью-Йорка, в меня влюбилась стюардесса. Я знаю, что вы думаете: что я позер, я врун, я и то и другое. Что я считаю себя красавчиком или по крайней мере хочу, чтобы вы меня таким считали. Но это неправда. Она в меня на самом деле влюбилась. Это началось после взлета, когда раздавали напитки: я сказал, что ничего не хочу, а она настояла на том, чтобы налить мне томатного соку. Если честно, я еще раньше ее заподозрил, когда во время этого самого инструктажа перед полетом она все время смотрела мне в глаза, как будто все объяснения были только для меня. А если вам этого мало, так во время еды, когда я уже все прикончил, она принесла мне еще одну булочку. «Осталась только одна, – объяснила она девочке, которая сидела рядом со мной и жадно смотрела на булочку. – А господин попросил первым». А я не просил. Короче говоря, втюрилась в меня по самую задницу. Девочка рядом со мной тоже обратила на это внимание. «Она от тебя тащится, – сказала мне девочка, когда ее мама или кто она там пошла в туалет. – Давай, давай, не тяни. Засади ей как надо, прямо тут, в самолете, когда она опирается на тележку с дьюти-фри, как в «Эммануэли». Ну же, натяни ее, братан, порви ее как следует, и от моего имени тоже». Меня это несколько удивило, этот девочкин монолог. Она была вся такая беленькая, нежная, выглядела едва-едва на десять лет, – и вдруг все эти «порви ее, как следует» и «Эммануэль». Меня это смутило, и я попытался сменить тему. «Ты первый раз едешь за границу, детка? – спросил я. – Мама везет тебя на экскурсию?» Девочка помрачнела: «Я не детка. Я переодетый карлик, а она моя начальница. Никому не говори, но на мне эта уродская юбка только потому, что я таскаю на заднице два кило героина». Потом мама вернулась, и девочка опять начала вести себя нормально, кроме тех моментов, когда стюардесса проходила мимо и разносила воду, орешки и что там еще разносят стюардессы, и улыбалась, в основном мне, и тогда девочка просыпалась и делала непристойные жесты. Через некоторое время девочка тоже пошла в туалет, и мама, сидевшая в кресле возле прохода, устало мне улыбнулась. «Она небось вас доставала. – Мама пыталась казаться безразличной. – Раньше, когда я отходила. Говорила вам, что я не ее мама, что она была командиром взвода десантников, всякое такое». Я покачал головой, но мама продолжала. Было видно, что она тащит на себе нехилый груз и что ей надо кому-нибудь выговориться. «С тех пор, как ее отец был убит, она пытается наказать меня при каждом случае, – доверительно сказала мама, – будто я была виновата в его смерти». Тут она уже начала плакать по-настоящему. «Вы не виноваты, мадам, – я сочувственно положил руку ей на плечо. – Никто не считает, что вы виноваты». «Все так считают, – она злобно оттолкнула мою руку. – Я прекрасно знаю, что все говорят за моей спиной. Но суд меня оправдал, так что не надо передо мной задаваться. Кто его знает, каких ужасных дел наделали вы сами». Тут девочка вернулась и зыркнула на маму таким убийственным взглядом, что та немедленно умолкла, а девочка посмотрела на меня, чуть помягче. Я поерзал в своем кресле у окна и попытался вспомнить, каких ужасных дел я наделал, но тут маленькая потная ручка сунула мне в ладонь помятую записку. В записке говорилось: «Приди, пожалуйста, встреться со мной возле кухни». А внизу подпись: «Стюардесса», и все это большими печатными буквами. Девочка подмигнула мне. Я остался сидеть. Каждые несколько минут она толкала меня локтем. Наконец мне это надоело, так что я встал и как бы пошел на кухню. Я решил пройти в хвост, сосчитать до ста и вернуться, и надеялся, что после этого доставучая девочка, может быть, оставит меня в покое. Через час мы должны были сесть – боже мой, как я хотел наконец оказаться в Израиле.
Около туалета меня окликнул нежный голос. Это была стюардесса. «Какое счастье, что ты пришел, – она поцеловала меня в губы. – Я боялась, что эта странная девочка не отдаст тебе записку». Я попытался что-то сказать, но она снова поцеловала меня и тут же отстранилась. «Нет времени, – выдохнула она. – Самолет разобьется с минуты на минуту. Я должна тебя спасти». «Разобьется? – перепугался я. – Почему? У нас поломка?» «Нет, – сказала Шели (я знал, что ее зовут Шели, потому что у нее была такая, знаете, табличка с именем на лацкане). – Мы собираемся нарочно его разбить». «Мы – это кто?» – спросил я. «Экипаж самолета, – сказала она, не моргнув глазом. – Это распоряжение сверху. Раз в пару лет мы роняем какой-нибудь самолет в открытое море, как можно осторожнее, и убиваем ребенка или двух, чтобы люди посерьезнее относились ко всей этой безопасности во время полета. Ну, знаешь, чтобы внимательнее слушали инструктаж на случай аварии и все такое». «Но почему именно наш самолет?» – спросил я. Она пожала плечами: «Не знаю, это распоряжение сверху. Видимо, они почувствовали некоторую разболтанность в последнее время». «Но…» – начал я. «Любимый, – прервала меня она, – где находятся аварийные выходы из самолета?» Честно говоря, я не помнил. «Да, – грустно пробормотала она себе под нос, – некоторая разболтанность. Не волнуйся, большинство спасется в любом случае, но тобой я была просто не готова рисковать». И она сунула мне в руку пластиковый ранец, вроде школьного. «Что это?» – спросил я. «Парашют, – она снова меня поцеловала. – Я скажу «три-четыре» и открою дверь. И тогда прыгай. В принципе тебе даже не надо прыгать, тебя и так вытянет». Честно говоря, мне совсем этого не хотелось. Совершенно не в моем вкусе такие приколы с прыжками из самолета среди ночи. Шели истолковала мои колебания как страх за нее, будто я боялся, что у нее из-за меня будут неприятности. «Не волнуйся, – сказала она. – Если ты сам не проговоришься – никто не докопается. Ты всегда можешь сказать, что просто уплыл в Грецию».
