Владимир - Лёд
– Нет… ну не так… ооо, мамочка… ооо! Мудак… мудак ебаный… ооо! Это просто… просто… мудак…
Высморкался в ладонь. Всхлипывая, пошел дальше. Свернул направо. Потом налево. Вышел на широкую улицу. По ней проехал грузовик.
– Эй, шеф! Эй! – хрипло и отчаянно закричал Боренбойм. Побежал за грузовиком.
Грузовик остановился.
– Шеф, подвези! – подбежал Боренбойм.
– Куда? – пьяно посмотрел из окна водитель: 50 лет, грубое желто-коричневое лицо, кроликовая шапка, серый ватник, сигарета.
– В Москву.
– В Москву? – усмехнулся водитель. – Ёптеть, я спать еду.
– Ну, а до станции?
– До станции? Да это ж рядом, чего туда ехать-то?
– Рядом?
– Ну.
– Сколько пешком?
– Десять минут, ёптеть. Иди вон так… – он махнул из окна грязной рукой.
Боренбойм повернулся. Пошел по дороге. Грузовик уехал.
Впереди показались фары. Боренбойм поднял правую руку. Замахал.
Машина проехала мимо.
Он дошел до станции. Возле ночной палатки с напитками стояли белые «Жигули». Водитель покупал пиво.
– Друг, слушай, – подошел Боренбойм. – У меня большая проблема.
Водитель недоверчиво покосился: 42 года, высокий, упитанный, круглолицый, коричневая куртка:
– Чего?
– Мне… надо тут дом один найти… я не запомнил номера…
– Где?
– Тут… тут рядом
– Сколько?
– Пятьдесят баксов.
Водитель прищурил заплывшие поросячьи глазки:
– Деньги вперед.
Боренбойм автоматически достал бумажник, но вспомнил:
– У меня нет наличных… я заплачу, заплачу потом.
– Не канает, – качнул массивной головой водитель.
– Ну, погоди… – Боренбойм тронул грязной рукой свою щеку. Потом снял с левой руки часы:
– Вот, часы… швейцарские… они тыщу баксов стоят… понимаешь, на меня напали. Поедем, найдем их.
– Не играю в чужие игры, – мотал головой водитель.
– Дружище, ты в убытке не останешься!
– Если напали, иди в милицию. Тут рядом.
– На хер мне нужна милиция… ну в чем проблема, тыща баксов! «Морис Лакруа!» – тряс часами Боренбойм.
Водитель подумал, шмыгнул носом:
– Не. Не пойдет.
– Фу, блядь… – устало выдохнул Боренбойм. – И что ж ты такой неполиткорректный…
Огляделся. Других машин не было.
– Ладно. Я их потом найду… Ну а в Москву хотя бы можешь отвезти? Дома я тебе дам рубли или доллары. Что хочешь.
– А куда в Москве?
– Тверская. Или нет… лучше – Ленинский. Ленинский проспект.
Водитель прищурился:
– За двести баксов поеду.
– О'кей.
– Но деньги вперед.
– Блядь! Но я ж тебе только что сказал – меня ограбили, напали! Вот залог – часы! Карточки могу тебе кредитные показать!
– Часы? – Водитель посмотрел, словно увидел часы впервые. – Сколько стоят?
– Тыщу баксов.
Тот засопел скучающе, вздохнул. Взял. Посмотрел. Сунул в карман:
– Ладно, садись.
Крысиное дерьмо
03.19.
Ленинский проспект, д. 35.
«Жигули» въехали во двор.
– Минуту подожди. – Боренбойм вылез из машины. Подошел к двери подъезда №4. Набрал на панели домофона номер квартиры.
Долго не отвечали. Потом сонный мужской голос спросил:
– Да?
– Савва, это Борис. У меня проблема.
– Боря?
– Да, да. Открой, пожалуйста.
Дверь запищала.
Боренбойм вошел в подъезд. Вбежал по ступеням к лифту. Поднялся на третий этаж. Подошел к большой двери с телекамерой. Дверь тяжело открылась. Савва выглянул из-за нее: 47 лет, большой, грузный, лысоватый, заспанное лицо, бордовый халат.
– Борьк, чего стряслось? – сонно щурился он. – Господи, где ты извалялся?
– Привет. – Боренбойм поправил очки. – Дай двести баксов с таксистом расплатиться.
– Ты в загуле? Тебя что, отпиздили?
– Нет, нет. Все серьезней. Давай, давай, давай!
Они вошли в просторную прихожую. Савва отодвинул панель полупрозрачного платяного шкафа. Полез в карман темно-синего пальто. Достал бумажник. Вытянул из него две стодолларовые бумажки. Боренбойм вырвал их у него из пальцев. Вышел. Спустился вниз. Но «Жигулей» не было.
– Тьфу, блядь! – Боренбойм сплюнул. Прошел за угол дома. Машины нигде не было.
– Временами дико сообразительный народ… – Он зло засмеялся. Скомкал купюры. Сунул в карман:
– Fuck you!
Вернулся к Савве.
– Хватило? – Савва пошел на кухню. Зажег свет.
– Вполне.
– У тебя очки разбиты. Грязный весь… чего, напали, что ли? Давай, ты это… сними, надень… дать тебе чего-нибудь надеть? Или сразу в душ?
– Сразу выпить. – Боренбойм снял испачканный пиджак, кинул его в угол.
Сел за круглый стеклянный стол с широкой каймой из нержавеющей стали.
– Может, душ сначала? Тебя били?
– Выпить, выпить. – Боренбойм подпер подбородок кулаком, закрыл глаза. – И покурить чего покрепче.
– Водки? Вина? Пиво… тоже есть.
– Виски? Или нет?
– Обижаешь, начальник. – Савва размашисто ушел. Вернулся с бутылкой «Tullamore dew». И с пачкой папирос «Богатыри»: – Крепче нет ничего.
Боренбойм быстро закурил. Снял очки. Потер свои надбровья кончиками пальцев.
– Со льдом? – Савва достал стакан.
– Straight.
Савва налил ему:
– Чего стряслось?
Боренбойм молча выпил залпом.
– Одна-а-ако, отче! – пропел Савва на церковный манер. Налил еще.
Боренбойм отпил. Повертел стакан:
– На меня наехали.
– Так. – Савва сел напротив.
– Но я не знаю, кто они и чего они хотят.
– Ихь бин не понимайт. – Савва пошлепал ладонями по своим пухлым щекам.
– Я тоже. Не понимайт. Пока.
– И… когда?
– Вчера вечером. Я вернулся домой. И возле двери мне какой-то хер пушку приставил. Вот. А потом…
На кухню вошла заспанная Сабина: 38 лет, рослая, спортивная.
– Zum Gottes Willen! Боря? У вас мужское пьянство уже? – заговорила она с легким немецким акцентом.
– Бинош, у Бори проблема.
– Что-то случилось? – Она пригладила взлохмаченные волосы. Наклонилась. Обняла Боренбойма. – Ой, ты совсем грязный. Это что?
– Так… мужские дела. – Он поцеловал ее в щеку.
– Серьезное?
– Так. Не очень.
– Хочешь есть? У нас там салат остался.
– Не, не. Ничего не надо.
– Тогда я спать пойду, – зевнула она.
– Schlaf Wohl, Schätzchen, – Савва обнял ее.
– Trink Wohl, Schweinchen, – она шлепнула его по лысине. Ушла.
Боренбойм взял папиросу. Прикурил от окурка. Продолжил:
– А потом вошел со мной в квартиру. Надел мне наручники. Вошла одна баба. Они вбили в стену два таких кронштейна. На них – по веревке. И распяли меня, блядь, на стене, как Христа. Вот. И потом… это вообще… очень странно… они открыли такой… типа кофра… а там лежал такой странный молоток какой-то… странной такой архаической формы… с такой рукояткой из палки простой… неровной такой. Но сам молоток этот был не стальной, не деревянный, а ледяной. Лед. Не знаю – искусственный, натуральный, но лед. И вот, представь, этим молотком эта баба стала меня молотить в грудь. И повторяла: скажи мне сердцем, скажи мне сердцем. Но! Самое странное! Они мне рот залепили! Такой клейкой лентой. Я мычу, она меня лупит. И лупит, блядь, изо всех сил. Так, что лед этот просто разлетался по комнате. Лупит и говорит эту хуйню. Дико больно, прямо пронизывало всего. Никогда такой боли не чувствовал. Даже когда мениск полетел. Вот. Они меня лупят, лупят. И я просто отрубился.
Он глотнул из стакана.
Савва слушал.
– Сав, это вообще на бред похоже. Или на сон. Но – вот, посмотри… – он расстегнул рубашку. Показал обширный синяк на груди: – Это не сон.
Савва протянул пухлую руку. Потрогал:
– Болит?
– Так… когда давишь. Голова болит. И шея.
– Выпей, Борь, расслабься.
– А ты?
– Я… мне рано ехать завтра, то есть сегодня.
Боренбойм допил виски. Савва сразу налил еще.
– Но самое интересное началось потом. Я очнулся: сижу в джакузи. Со мной две бабы. Вода бурлит. И эти бабы начинают меня гладить потихоньку и плести мне что-то про братство какое-то, что мы с ними братья-сестры, про искренность, про непосредственность и так далее. Их, оказывается, тоже пиздили такими же молотками в грудь, они мне шрамы показывали. Реальные шрамы. И пиздили до тех пор, пока они не заговорили сердцем. И что у нас у всех, у нашего ебаного братства, свои имена. У них – Вар, Мар, не помню. А меня зовут – Мохо. Понимаешь?
– Как?
– Мохо!
– Мохо? – Савва смотрел маленькими подслеповатыми глазами.
– Меня зовут Мохо! – выкрикнул Боренбойм и захохотал. Откинулся на спинку стула из нержавеющей стали. Схватился за грудь. Сморщился. Закачался.
Савва внимательно смотрел на него.
Боренбойм нервно хихикал. Раскачивался на стуле. Достал платок. Вытер глаза. Высморкался. Потер грудь.
– Когда смеюсь – больно. Вот, Савочка. Но и это не все. Сидели мы, сидели в этой джакузи. И вдруг вошла девочка. Совсем еще маленькая… ну, лет одиннадцать, наверно. Русая такая, с большими голубыми глазами. И с такими же шрамами на груди. Вошла и так рядом села со мной. Думаю: так, щас будут мне малолетку на хуй насаживать. Но она просто сидит. И я вдруг вижу – все они голубоглазые и блондинки. И те двое, что пиздили меня молотом, тоже были голубоглазые и блондины. Как и я! Понимаешь?
