Марина Голубицкая - Вот и вся любовь
— Скажи, Иринка, это Стрельников? Ты в него влюблена?
— Нет — в Леню Горинского.
Иринке не повезло. Наверное, она заметила это раньше, а я поняла лишь в тот миг: Леня мой, я не смогу его уступить.
35
Мы с соседкой вернулись в каюту, девочки спали на верхних полках, над нами, как тент, натянута простыня, заткнутая под матрацы. Простыню свернули и легли, не включая лампу, попутчица чем–то пошуршала в косметичке, запахло хорошим кремом, она похлопала пальчиками себя по лицу и сразу заснула. Наверху захихикали, завозились, вновь натянули простыню… Зажегся маленький осторожный свет, замелькали тени, раздался шепот:
— Какие козыри? Чей ход?
— Я отбилась королем, разве не помнишь?
— Этим черным, в которого ты влюблена?
— Молчи! Сама влюбилась в капитана…
Я хмыкнула, свет испуганно погасили.
Завтра ранний подъем. Мысли путаются, а я все считаю… В МГУ на курсе семь евреев, все москвичи… Айзенберга зарезали, Бегун провалился… Что ответить Е. Н.? Лихо срезать слабую подачу? Иринка, почему одни евреи? Ведь встреча–то «классом»? Алешка Ветров стрижет свой газон в Норвегии, Рогачев в Канаде, Шурик Иванов сбежал от кредиторов в Штаты… Стрельников Родину защищает. Да и не было никакой встречи класса. Мы позвонили Сережке Якушеву, Левушка пришел сам, Наташу Климову встретили случайно. Позвали Борю Бегуна, позвали Зорю Исааковну, а ее сын всегда стремился в наш класс. Никто не смотрел, сколько евреев, сколько русских… А Иринка? Иринка Васильева вышла замуж недавно и ждет ребенка. Она в Израиле, я туда и плыву…
36
Легли в два, открыли глаза в полпятого. Кондиционированный холодок снаружи, утренняя дрожь изнутри. Берем шляпы, очки, фотик, паспорт, сухой паек… Ничего не забыли? Выходим? Ну, конечно… На горизонте Хайфа, там Технион, там учится Мишик… Я не воспринимаю космополитизм сердцем. Только умом. Щиплет в носу, слезы крадутся в горло. Высокий берег, голубой туман, красивый город, но мы туда не заедем. Ревниво всматриваюсь — как Леня на первом курсе. Когда он впервые приехал ко мне в Москву, я щебетала в автобусе:
— Сейчас–сейчас за поворотом. Смотри: вот он, вот МГУ! На двадцать втором этаже наша читалка.
Тридцать три этажа не вмещались в окно, Леня разглядывал Университет, как удачливого соперника. Как я разглядываю израильский берег… Как смотрела по телевизору КВН «Израиль — Россия».
— Что ты чувствуешь, Леня?.. Как ничего? Это же наши! Это же Ян из Одессы!! — Они смеялись своим шуткам, говорили «у вас, у нас», иногда не попадали в тон. Каждый был на кого–то похож: эти глаза, эти интонации…
Вот и все. Мы сходим по трапу. Проверили паспорт, козырнули. Музыка. Я ступаю на землю. По просьбе фотографа замерли у флага — и в толчею… Разноголосица, разноязычица. Жара уже в шесть утра. Нас разбирают по автобусам. Эти глаза, эти интонации… «English? Spanish? French? Россия? Русские! Господа, проходим в последние три автобуса, показываем мне ваши путевочки… вот ваш автобус, с зеленой полосой, вот Галиночка, ваш экскурсовод»… Ну, конечно… Ее не слышно даже вблизи. И даже в Израиле нельзя так картавить! Хочу к той, похожей на Ципору… Под картавую бесцветную речь Зоинька засыпает, я смотрю на пески, укрепленные сорняками. Каждой колючке капельный полив — так евреи укрощают пустыню. Галина булькает, словно водоросль. Глупые анекдоты. Капельный полив экскурсантов. Что–то она вообще замолчала.
— Галина, скажите, пожалуйста, можно будет погулять по Иерусалиму?
— Погулять? А экску’сия?
— Мне важнее встреча.
— Нет, это абсолютно исключено. Автобус будет пе’еезжать… мало в’емени… опоздание на ко’абль…
Хорошо, что меня предупредили на Кипре. Но я все же надеюсь.
— Откуда можно позвонить? Где назначить встречу?
— Нет–нет, это невозможно. Мы не знаем, когда попадем в х’ам Г’оба Господня. Там оче’еди, может измениться по’ядок… Виа Доло’оза… с’еди а’абских лавок…
…Нас прокатили по Израилю: вжик–вжик! Как на каретке вязальной машины. В изнуряющей жаре мы протиснулись через толпы в храмах и пробежали сверху вниз путем Христа. У Галины была своя цель: бриллиантовая фабрика, проценты с покупок. Полтора часа мы мерзли вблизи сверкающих прилавков, а дети хныкали: «Мама, купи…»
37
1 сентября
Вот и лето прошло.
Словно и не бывало!
На пригреве тепло —
Только этого мало.
Листьев не обожгло.
Веток не обломало.
День промыт, как стекло.
Только этого мало…
Как это Тарковский в своем Подмосковье (или все равно где–то на Руси) сумел увидеть здешнюю израильскую осень?
Ведь в России к 1 сентября уже всюду желтый или красноватый лист или отдельные пряди — обожгло–таки! — а вот здесь действительно: ни листьев не обожгло, ни веток не обломало. Зато как много обожженных душ — на редкость было жаркое лето, старожилы бают, что лет 20 такого не было. А сколько и так обветшавших силенок пообломало! Сколько морщинок у моих соседок–старушек прибавилось! По ним я сужу, что меня–то пообломало вдвойне, потому что из всех них я самая дохлая, из той породы, про которую говорят: «Худому поросенку все худо!» Ковыляю, шкандыбаю, скриплю, пугаю своей худобой, привожу в транс бедностью и однообразием одежды и полным отсутствием какого бы то ни было «золота» на теле. А в Торе сказано: «Бойся бедных!» Зато в ней сказано много таких великолепных вещей, которых в Евангелии нет и быть не может…
…В Торе меня больше всего — до обожания! — привлекают две вещи. Прежде всего — соблюдение Святой Субботы. «Следует не только тщательнее, чем обычно, помыться (не говоря уж о том, что тщательно промыть жилье и одежду), но проследить, острижены ли хорошо ногти на руках и ногах и постричь их… Приготовить вкусную, здоровую и, разумеется, кошерную пищу, чтобы в Субботу только подогревать ее… Всю Святую Субботу проводить в недрах своего семейства, любуясь им и отдыхая взглядом на нем… Принимать желанных друзей и родственников и посещать их… Чувствовать себя королем в королевстве, которое создал своею мыслью и своими руками… Ощущать радость творца, любующегося своим творением».
Братцы! Да ведь это то, благодаря чему евреи, как народ, и выжили! Представляете: всю неделю надо изворачиваться, выгадывать, считать, беспокоиться… Всю неделю чувствовать свою «второсортность» или положение изгоя… Словом всю неделю — стресс. Суббота — полное расслабление. И это регулярно, систематически, уже в генах зафиксированное стремление к расслаблению (кайфу, нирване, называйте как хотите)…
…И второе в Торе — еврейская семья. Если что и стоит смотреть в Израиле, так это, конечно, не бриллианты на фабрике (хотя я с удовольствием вижу тебя с бриллиантами в твоих розовых ушках и с высоко поднятыми над беленькой шеей — увы, уже не шейкой, правда? — твоими чудными когда–то цвета свежего меда волосами) — так вот стоит смотреть только семью верующих где–нибудь на прогулке или по дороге в синагогу в субботу. Это целая поэма! Чудо! Я уже всем уши прожужжала, так же, как ты своим теперешним Горьким.
А читаем мы одинаково: читаю сейчас Чарскую и Платонова одновременно. Что за чудо «Семка!» Никогда раньше не спотыкалась до самозабвения на этом рассказе! Читаю тоже порциями, чтобы наподольше растянуть. И вперемешку: уж больно много масла и сахара в Чарской, уж больно сухая ложка платоновской прозы рот дерет. Вот и все мои новости.
Как–то там у тебя моя любимица Средненькая? Мало пишешь о детях, а это же главное в твоей душе. Напиши, душка! (Я уже усваиваю язык Чарской.) Будьте здоровы! Привет Ленечке, пусть–таки он чтит Святую Субботу.
Ваша Е. Н.
Пишу, как всегда, на «воле», поэтому каракули.
Какое еще «золото» на теле, возмутилась я… Да скажите всем, кто пугается бедности, что Вы — лучший в мире учитель русской литературы, что у вас и раньше не бывало на теле золота (зубная коронка и та металлическая, и она почему–то Вам очень шла)! Наташа Климова как–то слышала, как Вы спрашивали в магазине: «Эта кофточка шерстяная или с синтетикой?», а мы удивлялись: небожители интересуются…
38
За «социальный протест героев» Е. Н. всегда ставила мне четверки. За Достоевского, Некрасова, Горького. Я не понимала таких немарксистских протестов: ругаться, вешаться, плакать, рубить топором…
Есть старуха — так убил бы, нет старухи, так купил бы…
Русская пословица
