Марина Голубицкая - Вот и вся любовь
С нехорошим предчувствием я взглянула на маму… Я знала это выражение лица. Упало сердце. Едва дождалась, когда мы выйдем.
— Мама! Что ты сказала ей?
— Ничего особенного. Разговоры про ее поклонников я еще терпела…
— Ты сказала, что я тебе все рассказываю?
— А что особенного? Сказала, что ты от меня ничего не скрываешь. А она: «Э–э–э… мэ–э–э…» Я категорически против того, чтобы она занималась твоим воспитанием! «Девочку надо учить… ей надо знать…» Пусть учит музыке. Я ей прямо так и сказала: «Да как вы могли? Рассказывать девочке пятнадцати лет про опущение матки!» Она так и села!
Бывают в жизни неприятности. Не горе, не беда, а неприятности. Просыпаешься слишком рано, — и так хочется, чтоб всего этого не было. Чтобы контрольная как–то сама по себе прошла, ты не проговорилась, партком не зарезал, никто тебя не застукал, не предал, не пренебрег, и ты никого не подводила, не находила этого письма, не говорила этих ужасных слов, не поднимала руку на ребенка, и сумка с документами не потеряна… Неприятностей в детстве было не так уж и много, но они были абсолютно ужасными. Во взрослой жизни, я прочла в зарубежном романе, как один фермер устроил пьяный дебош: выстрелил в сестрин телевизор, заснул в сортире со спущенными штанами. Как проснулся от боли в пояснице, от мычания недоеных коров и понял, что не может пропустить дойку…
Что чувствует в таких случаях ребенок? Выхода нет, ты кругом виновата… Три четверти моих детских неприятностей — тех, самых ужасных, из–за которых хочется вернуться в позавчера, три четверти моих детских неприятностей были связаны с родителями, а они и не знали, они почти не заметили, не помогли мне их пережить! Сами жили впервые, сами доили своих коров — они были моложе, чем я сейчас… Но я не бросила музыкальную школу, не сказала, что не знаю, как идти на урок. Я пришла за расплатой. Лариса Семеновна кричала, как гестаповец:
— Сядь ровно! Руки!! Держать ритм!!! Какой палец?! Аппликатура!
Я не выдержала.
— Лариса Семеновна, я просто рассказывала маме. Просто рассказывала. Не жаловалась.
— Ничего, я тоже кое–что рассказала. Ципоре Израилевне. Не пожаловалась.
Стало совсем нехорошо… На первом же сольфеджио меня посадили в конец класса, отделив пустыми партами от остальных. Я получила двойку за диктант. Несколько двоек. Несколько уроков подряд.
— Барецкая, что это с тобой? Где же твои пятерки?
Это было невыносимо. Два раза в неделю истязания на фортепиано и еще два раза муки с сольфеджио. Я не выдержала, осталась после урока, разревелась до хлюпающего носа, призналась, что списывала, что не знаю, как теперь быть, поклялась, что не собираюсь поступать в музучилище. Чем–то я тронула Ципорино сердце, может, тем, что призналась без пыток? Мы торжественно помирились. Я упросила родителей найти репетитора и дополнительно, два раза в неделю, стала ездить на другой конец города, чтоб упражняться в диктантах. На выпускном экзаменационном диктанте села вперед, что–то услышала, что–то подглядела и написала без ошибок — Ципора кружила рядом, как коршун. Когда объявили мою четверку, вся группа хором возмутилась:
— У нее же все правильно!
— Нет, я видела, что она не слышит хроматизм! Признайся, Барецкая, ты в последний момент диез поставила?
Несправедливая и бессердечная Ципора Израилевна!.. В прощальный вечер мы дарили педагогам цветы.
— Красные розы… Неужели ты меня так любишь? — заглядывала в глаза Лариса Семеновна.
— Да–да, — я в последний раз кривила перед ней душой.
— Спасибо, Барецкая, — Ципора Израилевна за все эти годы так и не выяснила, как меня зовут. — Я поставила в свидетельство четыре. Ты правда не пойдешь в музучилище?
— Конечно, нет! Ципора Израилевна! Я поступила в физ. — мат. школу!!!
33
Я влюблялась только в пионерском лагере: несчастливо в десять лет и абсолютно несчастливо в двенадцать. Загорелый блондин из старшего отряда — он любил Галку Кутафину из английской школы, Кутафину, которую любили все. Что обидно — она была в нашем отряде. Он ревновал ее, а с моей помощью выяснял отношения: при луне, под перестук поезда на другом берегу. Мы стояли с ним вдвоем у столовой, на траву падал свет из столовских окон, там были сдвинуты столы, играла музыка, там приглашали Кутафину… Я плакала ночью в дырявую наволочку, а потом целых три года заклинала себя его именем не стонать у зубного и не дрожать на академических концертах — я мечтала о нем всякий раз по дороге в музыкалку. Три года мечтала и тосковала, но узнав, что его взяли в армию, поняла, что скоро встречу свою судьбу.
Я пришла поступать в новую школу и вдруг забыла, что евреи не годятся мне в мужья: первым в списке шел Женя Айзенберг. Об Айзенберге говорили каждое лето. Перед сном в пионерском лагере в палате сперва галдели, перекрывая друг друга, затем стихийно снижали шум, попадали в поле рассказчика и слушали про Шерлока Холмса, про страшное убийство в соседнем дворе, про романы старших сестер. О своем начинали шептаться позже — после криков вожатой чей голос еще хоть раз услышу — пойдет комаров кормить. О своем шептались с соседкой — с головой накрывшись общей простыней. И только девочки из седьмой английской школы рассказывали об одноклассниках вслух, всей палате — будто речь шла о кинозвездах. Эти мальчики, эти девочки были для нас героями светской хроники, и каждое лето — семь лет подряд — героем хроники был Женя Айзенберг.
Я видела его мельком, на олимпиадах, и теперь, обнаружив в списках класса, решила, что он–то и станет моей судьбой — Айзенберг, интеллигент в третьем поколении. У него было удивительное лицо, бледное и подвижное, и веселые глаза, которые моментально становятся грустными. Он был склонен к исканиям и сомнениям, он передумал уходить из английской школы, а я… я к первому сентября накрутила такие кудри! Я присматривалась к новым одноклассникам, по инерции отмечая евреев: Миша Шнайдер, Боря Бегун… эта школа не хуже английской, но где же звезды, где настоящие звезды?! Тут–то Ленечка и влетел в наш класс, как комета.
34
Не так давно я рассказывала приятелю, какие глаза были у Лени в тот миг, и он сказал:
— Ты влюбилась во взгляд. Это любовь с его первого взгляда.
Я влюбилась не сразу, я растерялась: он появился, — и рядом оказались другие звезды. Они учились здесь с первого класса: Стрельников, Якушев, Иванов и Горинский. Герои местной хроники, донжуаны, спортсмены, оказавшись в спецклассе, они решили показать всем занудам, как надо жить, когда тебе пятнадцать. Я со своим ожиданием любви прекрасно вписалась в эту компанию, — я и Иринка Васильева. Главную тему наш культмассовый сектор обозначил на первом же вечере: посвящение в физики превратилось в церемонию венчания. Сценарий не разглашали, и Зоря Исааковна только ойкнула, увидев меня в фате, обклеенную формулами равноускоренного движения. Леня олицетворял собой 9‑й «г», Стрельников с Васильевой держали над нашими головами вольтметры, Сережка Якушев сотрясал оконные стекла: «Венчается раба божья физика рабу божьему 9‑му «г» классу…»
Расслоение на зануд и незануд не получилось, всех закружила эта осень. Все потянулись к нам: Алешка Ветров, второе место на всесоюзной олимпиаде, и англоман Рогачев, перешедший из седьмой английской школы, красавица Климова, влюбленная в Рогачева, и отличник Коваленко, влюбленный в Климову, Оля Шапиро, влюбленная в Ветрова, и рыжий Левушка из 10‑го «г», и Миша Шнайдер, и даже Боря Бегун, недотепа и иноходец, головная боль нашего военрука. Мы болели за своих спортсменов, — они теперь сражались с «бэшками», что–то доказывая «про спецкласс», — приносили им булочки и молоко в протекавших пакетах, а после матча отправлялись в кино или к кому–нибудь в гости. Папа устал убеждать, что обратная дорога не длиннее дороги в школу. Однажды он приехал после уроков, взял меня за руку и прохронометрировал наш путь. На следующий день человек десять набилось в троллейбус, чтоб проводить меня домой. Папа не смог этому противостоять.
— Я в эту школу пришла из–за парня, — призналась мне как–то Иринка Васильева.
Об этом я думала целую физику. Мне нравились сразу все. Стрельников, Якушев, Иванов — пловцы, когда они снимают на генуборке рубашки, всех девочек так и тянет похлопать по треугольным спинам… Шурик Иванов в меня явно влюблен: он так ревниво расспрашивал, кто еще носил мой портфель, так выразительно смотрел зелеными глазами… У Якушева глаза серые и русые кудри, у Якушева гитара и голос, но ему нравятся сразу все, ему даже пионервожатая нравится! На картошке мы затеяли чехарду, он поднялся, когда перепрыгивала Иринка, повез ее на спине к автобусу, я тут же оседлала Горинского, все смеялись… В автобусе Якушев быстро исчез, зато рядом оказались Горинский и Стрельников, светло–карие глаза и голубые. Андрюшка Стрельников не может не нравиться, он настоящий друг, он хороший парень…
