Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
Может, и моя графиня перестала бы с нами здороваться? Всё перепуталось и перемешалось после пересечения границы. Со мной никогда не здоровался один граф — начальник моей Ведущей, — даже после того, как нас представили друг другу. Он, наверно, не знал, что я втайне — графиня.
Каждый день видеть это собрание российско-советских новеньких людей! Что ни говорите, а новый человек народился из пролетарской культуры за семьдесят лет вымачивания в растворе не знаю чего, то ли водородной перекиси, то ли сахарно–уксусной эссенции, сморщился, отбелился.
Даже слова, и те подвержены порче, или бессмысленно барахтаются, или выпадают в осадок. А звуки — свободны? Спросите у музыкантов, потому как мне из‑за отсутствия слуха всё кажется, что кругом «подпускают петуха».
Посмотрит на нас моя графиня, отбеленных, хлопающих белыми ресницами, с утюгами на головах, с петушиными голосами, сосредоточенных на своей лучистости, знающих два–три стихотворения и все мировые истины, заплачет, и всех прогонит подметать американские улицы.
Не хочется мучаться счастьем других.
В один из моих очередных недельных приходов я, не успев присесть на табуреточку, объявила Ведущей:
— Яшу приняли в Принстон! — Так я прочла сегодня утром в присланных бумагах.
Если бы я принесла атомную бомбу, или если бы я сообщила, что Нью–Йорк уходит под океан, то она бы не меньше удивилась. Её лицо стало медленно вынимать тело из кресла, без единого слова, только с небольшим потряхиванием головой, она поднялась и вышла за стеклянную дверь, наклонилась к столу начальника, видимо, сообщая ему мою новость. Он взглянул на меня через стеклянную двустворчатую дверь, разделявшую кабинеты. Я сидела, не роняя своего графского вида. Ведущая вернулась с некоторыми переменами: багровая окраска её лица сменилась на поджатые губы, и она заговорила голосовыми пузырями:
— Мы — вам — больше — ничего — давать — не будем. — Идите.
Теперь подошла моя очередь, и моё лицо стало уходить в плечи, в горле застряла графская гордыня, не позволяющая открыть рот и сказать, что у меня нет денег на обратный путь. Молча я вышла.
На какие деньги доехать до Принстона? Обеднённый организм внезапно потребовал водички. Возвращаясь от питьевого крана, я потерялась, ища Даничку, поджидавшего меня.
Увидев меня, Даничка спросил:
— Мама, ты что плакаешь?
— Я не плачу, я потерялась — пошла попить и заблудилась: меня струйкой питьевой воды обрызгало.
Без денег я возвращалась домой, без всякого графского великодушия, одолжив доллар на трамвай у знакомого буддолога, сидевшего в очереди и ещё не снятого с поддержки… Плохо быть бедным, даже принятым в Принстон. Когда же Яша вернулся к вечеру домой, то прочёл в присланных бумагах совсем другое. В бумагах сообщалось о том, что его документы получены и приняты на рассмотрение, а это просто ничего-ничегошеньки не означает. Сообщается: приняты документы, а не Яша. И всё.
Мы остались без денег, без работы, без помощи, с двумя детьми и тридцатью долларами. Я совсем молчу, без всякого графского достоинства: ни Яша, ни правда, ни Христос не виноваты. Яша меня не хвалит за невежество и неуместное хвастовство. «Окна мыть» — моё первоначальное обещание — невыполнимо: заработок «от окон» уйдёт на содержание Данички в детском саду. А Яше нужно заниматься целыми днями поисками: печатать, рассылать, ездить на интервью, отвечать, готовиться… докладываться…
Что же делать? Что предпринять? Кому и на кого жаловаться? Плакать или не плакать? Трудно рассказать об этих днях.
Раздаётся телефонный звонок — звонит знакомый художник из Парижа и просит Яшу написать для его альманаха статью о «живописи как процессе и результате». Яша отвечает, что у него сейчас такой результат: нас сняли с помощи Толстовского Фонда, и процесс писания затруднён, потому как завтра свет отключат — нам нечем заплатить. Не до живописи…
— Сколько тебе надо? Я пришлю, не волнуйся, возвратишь, когда сможешь…
И немедленно прислал, переведя франки в доллары, столько, сколько Яша и просил. Спасибо, Миша!
Другой человек, поэт, позвонил из глубин Америки — почитать свои новые стихи.
— Что‑то ты грустно звучишь, Яша. Или мои американские стихи не нравятся?
— Стихи мне нравятся, а вот моя графиня — жена Дина — не нравится: наболтала своим графским языком, по безграмотности, лишнего в Толстовском Фонде, и нас лишили всякой поддержки.
Поэт предложил Яше замолвить за нас словечко в Толстовском Фонде, имея там своих поклонников. А я вспомнила о тулупе из овчины, посланном Яшей поэту в ссылку, чтобы поэт не замёрз. Теперь как бы его очередь похлопотать о нашем тулупе, чтоб мы не замёрзли.
Я не знаю, о чём говорил поэт своим поклонникам из Толстовского Фонда, о тулупе ли, или о том, что мы ещё не в Принстоне, а в подворотне, но похлопотал. Спасибо, Иосиф!
Яшин друг, отец Кирилл, американский православный священник, с которым Яша беседовал о религии, философии, о возвышенном, тоже написал письмо в Толстовский Фонд в нашу защиту, объясняя, что мы хорошие христиане (особенно я), что мы достойные люди и что мы обязательно устроимся. Письмо отца Кирилла начиналось обращением, меня изумившим: «Высокочтимый князь! Испрашиваю Вашего…»
При въезде в Америку все мы должны отречься от всех графских, княжеских, аристократических титулов и достоинств. В Америке не признаются иностранные графские достоинства. Однако при пересечении американской границы количество приехавших русских графов и князей, должно быть, увеличилось, ведь дворовые носили графские фамилии. И я не отреклась от своего воображаемого титула, присоединившись к потоку придумывающих импонирующие самому себе биографические мифы и происхождения.
Как в Центральный Комитет — в защиту евреев–отказников, поступали за нас в Толстовский Фонд письма — поддержки; знакомые разные православные и неправославные люди заступались за нас, просили не отказать нам в помощи, говорили, что произошла ошибка, успокаивали, что мы ещё устроимся, не в Принстон, но в какое‑нибудь другое место, обещали и просили «вернуть нас в русло помощи» — так написал один человек.
И нас вернули… с высочайшего повеления главного графа, его превосходительства. Спасибо, господин граф, Ваше сиятельство!
У родившихся богатыми — нет обид.
А средний граф, выгонявший нас, увидев меня, пришедшую опять, загадочно поздоровался со мною мягким жестом головы, видно распознав во мне тайную графиню. Я же от изумления и неожиданности такого тончайшего обращения ничего не успела произнести в ответ, обошлась как с провинившимся холопом. Не признала. Граф нарушил этикет. Не сработал «инстинкт ранга».
Толстовский Фонд был создан и возглавлялся Александрой Толстой, дочерью Льва Николаевича Толстого, писателя и графа, портрет которого висел у моего дедушки над столом. Дедушка мне читал сказки Толстого, восхищённо рассказывал, что Лев Николаевич стремился к правде, борясь против лжи, ложного величия и ложных святынь.
Интересно, как бы Лев Николаевич отнёсся к моему «кодексу элегантного вранья»?
Не могу не добавить, что Лев Николаевич некоторым образом способствовал моему появлению на свет. Мой дедушка, будучи в высочайшем сане чёрного духовенства, снял с себя духовный сан, разочаровавшись в социальной структуре церкви, не без воздействия идей Льва Николаевича, ушёл управляющим одного немецкого барона (в тот самый замок, который я описала), женился, у него появилась семья и моя мама. Дедушке помог выжить Лев Николаевич, а теперь мне — фонд помощи его имени.
Толстовский Фонд был организован сразу после войны, когда начался второй исход из Советской России. Кто из военнопленных не вернулся, кто ушёл в суматохе вместе с немцами, разбегаясь от победителей по всем уголкам земного шара.
Шесть месяцев о нас заботился Толстовский Фонд: кормил, поил, давал деньги на квартиру, пока Яша по правде не нашёл работу в Вирджинии.
Спасибо Толстовскому Фонду и тому неизвестному американскому водороводчику, который, придя к нам завинчивать краны и увидев, что мы сидим без света в темноте, сходил в магазин и принёс нам несколько стеариновых красных свечей и булочки, обсыпанные марципаном.
Трепетное пламя свечей и булочки, вкуснее которых я ничего не ела на свете, тронули меня до слёз. Я подошла к водопроводчику и сказала одну из самых первых американских фраз, забыв, что я не говорю по–английски: «Спасибо. Вы похожи на русского». Слёзы больше не дали мне сказать ни одного слова, ни ответить на его вопрос: «А Вы скучаете по родной земле?». Водопроводчик ушёл, закрутив краны, а я, глядя на пламя свечей и жуя сладкие булочки, перемешанные с солёненьким вкусом моих марципановых слёз, размышляла о странностях своей судьбы, русских, американцах, графах и водопроводчиках… Яша меня утешил, сказав:
