Виссарион Белинский - Ночь. Сочинение С. Темного…
Виссарион Белинский - Ночь. Сочинение С. Темного… краткое содержание
Виссарион Григорьевич Белинский
Ночь. Сочинение С. Темного…
НОЧЬ. Сочинение С. Темного. Санкт-Петербург. Печатано в типографии И. Глазунова. 1836 года. II. 44. (8). С эпиграфом:
Когда б ты видел этот мир,
Где взор и вкус разочарован,
Где чувство стынет, ум окован,
И где тщеславие – кумир;
Когда б в пустыне многолюдной
Ты не нашел души одной,
Поверь, ты б навсегда, друг мой,
Забыл свой ропот безрассудный.
. . . . . . . .
. . . . . . . .
Здесь лаской жаркого привета
Душа младая не согрета.
Не нахожу я здесь в очах
Огня, возженного в них чувством,
И слово, сжатое искусством,
Невольно мрет в моих устах.
Эта книжечка, состоящая из сорока четырех страниц в осьмую долю листа и напечатанная крупным шрифтом и с ужасными пробелами, которыми в наше время авторы прикрывают нищету своего ума и фантазии, не хватающих даже и на три порядочные страницы, эта книжечка поразила нас своею странностию. Кроме выписанного нами эпиграфа, который заранее дает знать о претензиях неизвестного или темного автора, в предисловии находятся еще следующие строки, которые хоть кого поставят в тупик:
Что сказать читателям про три ничтожные листка, про сие небольшое собрание мыслей моих, извлеченных из труда более обширнейшего? Одно скажу я то, что отдаю себя на суд тому, кто выше предрассудков времени; кто, трудясь в книге столетий, взирал на события с философической точки, познавая тайны сердца человеческого во всех сокровенных изгибах его; кто собратий своих душою всей любить умеет, тот, читая со вниманием немногие строки сии, поймет меня здесь. Я писал коротко, но в малом старался заключать многое; меня больше занимали мысли, их много теснилось тогда в пылкой душе!..
Предоставляя опытным ориенталистам решать, на каком из восточных языков писаны эти строки[1], мы скажем от себя только то, что писаны они не на русском. Но не это особенно удивило нас: читая по обязанности все, чем дарит русскую публику досужая деятельность российских авторов, мы привыкли к безграмотности, незнанию отечественного языка и неумению выразиться складно, по-человечески, на нескольких страницах. Нет, – нас удивило, что таким безграмотным языком выражаются такие огромные претензии: заметьте, что темный автор назначает свою книжечку людям, которые выше предрассудков своего века. Но и в этом еще нет ничего дурного; мы сначала подумали было, что это сочинение какого-нибудь гения, который, углубившись в мир идеи, забыл о грамматике и который представляет любознательности своих современников какие-нибудь новые взгляды на предметы человеческой мысли, совершенно опровергающие все понятия века и долженствующие произвесть реформу в человеческом знании. И что ж мы увидели, прочтя книжку? – Во-первых, совершеннейшее незнание языка и вследствие этого удивительную темноту выражения, нередко сбивающуюся на бессмыслие; потом натянутость, надутость и напыщенность во фразах; наконец, мысли, которые, правда, не могли бы прийти в голову пустого и ограниченного человека, но которые в наше время все-таки слишком обыкновенные и общи; даже заметили если не чувство, то какое-то беспокойство, похожее на чувство. Что ж тут нового или особенно любопытного для людей, которые выше предрассудков своего времени?.. Заметно, что эта «Ночь» есть произведение молодого человека с душою, с пылом, но еще не созревшего для мысли, еще не умеющего отдавать самому себе отчет в своих мыслях, а уже сгорающего желанием написать и издать в свет что-нибудь, непременно написать и издать. Опасное желание, которое губит истинный талант, вымучивая из него насильственные и недозрелые создания, которое плодит толпы дурных писателей, служа им порукою за то, что они имеют талант! О, если бы каждый молодой человек, не лишенный чувства и сгорающий желанием печататься, издавал все плоды своей фантазии, сколько бы дурных книг бросил он в свет и сколько бы раскаяния приготовил себе в будущем!.. Мы говорим это от чистого сердца, говорим даже по собственному опыту, потому что имеем причины благодарить обстоятельства, которые помешали нам приобресть жалкую эфемерную известность мнимыми произведениями искусства и занять место в забавном ряду литературных рыцарей печального образа[2]. Пишущие люди разделяются на литераторов и литературщиков: первые пишут по призванию, по сознанию своей способности писать; вторые – самозванцы. Ныне уже настало время, что понимают различие между этими двумя словами; нынче литератор есть лицо почтенное, а литературщик — смешное и жалкое. Ныне молодой человек, пишущий не по невозможности не писать, не по желанию высказать что-нибудь такое, что он хорошо сознал, в чем вполне убедился или что ясно себе представил, пишущий прежде времени, без приготовления, больше, нежели когда-либо, похож на мальчика, который надевает огромный галстук до ушей, закладывает руки в карманы, принимает на себя сурьозный вид и корчит взрослого человека. Всему есть свое время; прежде составляли себе литературную известность каким-нибудь четверостишием к «Лиле» или «Нине», прежде молодые люди думали, что напечатать свое имя значит прославиться и сделаться из ничего чем-то; ныне совсем напротив; ныне молодой человек с истинным достоинством, подающий о себе истинные надежды, заботится прежде всего обогатить себя познаниями —
И не торопится вписаться в полк шутов[3].
Ныне молодой человек с умом и чувством убежден, что спасенье не в одной литературе, слава не в одном маранье бумаги, а в выполнении своих человеческих обязанностей, в стремлении к тому, к чему назначила его природа, к чему он сознает себя способным. Оно так и должно быть: вчера всегда хуже нынче, завтра всегда лучше нынче; поколения совершенствуются, и при заметном ходе просвещения и образованности в России уже не редкость встречать шестнадцатилетних юношей, которые с насмешливою улыбкою смотрят на двадцатилетних, не говоря уже о тридцатилетнем поколении, к которому, за слишком немногими исключениями, все еще идет этот стих Грибоедова:
А ты, мой батюшка, неизлечим, хоть брось![4]
Мы не без намерения так распространились об опасности безвременного и не сознанного авторства: повторяем, в г. Темном мы отнюдь не замечаем хорошего автора, но предполагаем хорошего человека. Итак, да будет ему известно, что наше мнение об нем добросовестно и искренно. Мы от души желаем ему добра. Поэтому мы не затруднялись в выборе наших выражений, зная, что на сильные болезни нужны и сильные лекарства; мы старались быть не столько тонкими и ловкими, сколько прямыми и откровенными. Мы хотим сделать еще более для доказательства искренности наших слов, хотим показать ему, почему считаем себя вправе высказывать так резко невыгодное для его самолюбия наше мнение о достоинстве его книги и давать ему советы. Главные недостатки его сочинения состоят; в отсутствии общей идеи, в обыкновенности всех мыслей и ложности некоторых, в напыщенности выражения и незнании языка. Все это мы беремся доказать ему, а не публике, которая и без нас это тотчас заметит, как скоро прочтет его книгу.
Какую идею хотел выразить г. Темный своим сочинением? Ровно никакой, потому что, когда он брался за перо, у него было только желание непременно написать что-нибудь, что бы ни написалось, а не было никакой идеи. Сначала он говорит, что в жизни человеку выдаются святые минуты, когда он сильнее чувствует, яснее мыслит, больше понимает; и эту-то простую мысль автор разводит водою громких фраз на нескольких страницах; витийствует о ничтожности человека, и это витийство очень похоже на переложение в растянутую прозу прекрасной оды Державина «На смерть Мещерского», так что попадаются фразы, целиком взятые из ней, каковы: «Ныне своим величием изумлен, а завтра что ты, человек? – исчезнуть в той бездне, в которую мы все стремглав свалимся»[5]. Наконец, автор рассуждает о усовершенности человечества, и все эти предметы не находятся у него ни в какой связи, ни в каком отношении, так что, как бы вы ни бились, прочтя книжку, ничего не упомните из ней, а читая, ничего не поймете.
В доказательство обыкновенности мыслей мы ничего не хотим выписывать, потому что для этого надобно б было списать всю книжку. В доказательство ложности укажем на предисловие автора, где он говорит, что его «Ночь» есть «извлечение из труда более обширнейшего». Подобные извлечения могут делаться из какого-нибудь догматического сочинения, где логически развита какая-нибудь мысль, а не из поэтических мечтаний, достоинство которых постигается только в целом создании; словом, извлечения делаются из плодов ума, а не из произведений фантазии, из которых могут быть отрывки, но не экстракты. Возьмем еще на выдержку фразу: «Физический мир (?) наш, наклонный ко всему чувственному, удерживается благородством приличий общественных; сняв узду сию, он нисходит на степень животного». Здесь две ошибки: во-первых, тут дело должно идти не о физическом мире, а о чувственной стороне человеческого бытия; во-вторых, общественные приличия служат уздою только для грубых, необразованных или развратных людей.
