Сэмюел Беккет - Мерфи
– Ну, как бы там ни было, не думаю, что тебе будет трудно найти ей замену, – высказал уверенность Вайли.
– Бог свидетель, ты иногда изъясняешься так, как изъясняется это дрянцо, этот Мерфи, – скривился Ниери.
– Как только достигается определенная степень проникновения в суть проблемы, – отпарировал Вайли, – все начинают изъясняться, если вообще требуется что-то сказать, на уровне одного и того же, как ты изволил выразиться, дрянца.
– Если тебе когда-либо вздумается унизиться от обобщений к частностям, – съязвил Ниери, – помни, я всегда к твоим услугам и готов внимательно тебя слушать.
– А я тебе дам такой совет в ближайшее же время отправляйся в гостиницу «У Ви…»
– Что ты несешь? – возмутился Ниери.
– Не торопись, дай досказать. Сперва ты посылаешь своей Кунихэн письмо, в котором пишешь, что рад сообщить ей, что все наконец устроено, ты разжился паспортами, всеми необходимыми бумагами, чтобы куда-то там отправиться и зажить счастливой жизнью, и она теперь вольна поступать, как ей захочется – она может заворачивать во все эти бумаги селедку. И больше ни о чем не упоминаешь. Ни о том, почему и куда ты сбежал из Дублина, ни о страсти, съедающей тебя. Она день-два будет сидеть, не рыпаться, обдумывать…
– Обдумывать – это неплохо, – отметил Ниери.
– Так вот, день-другой она проведет… скажем так, в душевных страданиях и наконец решится на то, чтобы, так сказать, случайно столкнуться с тобой на улице… Но вместо тебя с ней столкнусь я.
– Что? Что ты несешь? – воскликнул начисто сбитый с толку Ниери. – Ты же вообще ее не знаешь!
– Да, не знаю, в смысле того, что не знаком с ней, но знаком с ее, так сказать, телесным аспектом, во всех, можно сказать, подробностях.
– Что это значит? – вскричал Ниери.
– А это значит, что восхищался ею, так сказать, издалека.
– Я все равно не понимаю. Насколько издалека?
– Поясняю. Дело было в прошлом июне, – Вайли говорил медленно и задумчиво. – Я наблюдал за ней с помощью цейссовского бинокля, у воды…
Вайли, погрузившись в сладостные воспоминания, замолчал. А Ниери как человек широкой души отнесся уважительно к Вайлиевым грезам.
– Какой у нее бюст! – после весьма продолжительного молчания воскликнул вдруг Вайли, очевидно, дошедший в своих воспоминаниях именно до этой части образа Кунихэн. – И дело, так сказать, не в объеме, а в форме.
– Так оно и есть, – весьма сухо согласился Ниери. – но уместно ли… уместно ли тебе будет, как ты говоришь, сталкиваться с ней на улице? Предположим, что это произошло. Что дальше?
– После обмена обычными любезностями, – продолжил Вайли, – она, конечно же, спросит, видел ли я тебя в последнее время… и вот тут она попалась!
– Если все это подстраивается просто для того, чтобы убрать меня с дороги, пока ты обрабатываешь Кунихэн, то почему мне нужно отправляться в Лондон, а не, скажем, в Тару?[67]
Мысль о поездке в Лондон была неприятна Ниери по нескольким причинам, и одной из самых убедительных из них являлось нахождение в Лондоне его второй, брошенной им супруги. Строго говоря, эта женщина, урожденная Кокс, не была его законной женой, и он не имел перед ней никаких обязательств; его первая, вроде как законная и покинутая им супруга, находясь в полном здравии, проживала в Калькутте. Однако госпожа Кокс и ее юристы имели иные, чем Ниери, воззрения на законность и обязательства. И Вайли кое-что об этом было известно.
– В Лондон надо поехать, чтобы восстановить управление над Купером, который либо запил, либо попал в какую-нибудь передрягу, а скорее всего и то, и другое.
– Ну а разве нельзя было бы с твоей бесценной помощью разрешить все проблемы прямо здесь, на месте и вообще позабыть об этом Мерфи?
– Я очень боюсь, – высказал опасение Вайли, – что до тех пор, пока Мерфи будет оставаться хотя бы отдаленной, так сказать, возможностью, Кунихэн никаких переговоров вести не будет. Все, что я могу сделать, так это обосновать тебя прочно в положении человека, как бы это получше выразиться, первого, к кому она обратится, когда окончательно поймет, что о Мерфи нужно раз и навсегда забыть.
И тут Ниери снова драматично и порывисто закрыл лицо руками.
– Кэтлин! – позвал Вайли и, когда она появилась, попросил: – Скажи господину профессору самое страшное.
– С вас за кофе и коньяк… по шестнадцать за каждый кофе и по сорок восемь за коньяк, – стала бормотать Кэтлин, подсчитывая, – …всего, значит, один фунт двадцать восемь.
Уже на улице Ниери спросил:
– Вайли, скажи мне, отчего ты так добр ко мне?
– Когда я вижу человека, попавшего в сложное положение, я не могу совладать с собой.
– Надеюсь, ты сможешь убедиться, что я не лишен благодарности, – заверил своего спутника Ниери.
Некоторое время они шли молча. А затем Ниери пробормотал:
– Не пойму, что такого особенного видят женщины в этом Мерфи…
Но Вайли не ответил, так как был слишком погружен в размышления о том, что же заставляет его приходить на помощь таким людям, как Ниери, когда они оказываются в сложном положении, и совершать поступки, едва ли не выходящие за пределы его возможностей.
– А ты понимаешь? – спросил Ниери погромче.
После небольшого обдумывания Вайли откликнулся:
– А это из-за его… – и запнулся, не найдя нужного слова. Он напряженно раздумывал, но слово это, которое, конечно же, было где-то рядом, никак не давалось.
– Его чего? – нетерпеливо переспросил Ниери.
Они еще некоторое время шли молча. Ниери, отчаявшись услышать ответ, поднял голову и глянул на небо. Моросящий дождик делал все возможное, чтобы не долетать до земли.
– Из-за его вздымающихся и глубоко проникающих возможностей, – высказался наконец Вайли.
Но он сразу почувствовал, что произнесенные слова все-таки оказались выбранными не совсем верно.
5
Комната, которую присмотрела Силия, находилась в доме, располагавшемся на улице Пивоваренной, как раз между Пентонвильской тюрьмой и Скотным рынком «Метрополитэн». В Западном Бромптоне они уже не появлялись. Комната была большого размера, и вся мебель в ней, хоть и очень немногочисленная, тоже была большого размера. И кровать, и газовая плита, и стол, и высокий комод – все это было несуразно большого размера. Сиденья двух массивных кресел с прямыми спинками и без обивки – надо полагать, они были подобны тем, которые, как выражался сам Бальзак, он «убивал под собою», – располагались столь высоко над полом, что на них можно было сидеть за столом, как на стульях. Кресло-качалка стояло у камина, находившегося прямо напротив окна. У качалки был такой вид, словно она все время дрожала. Все обширнейшее пространство пола было укрыто линолеумом необычно изящного рисунка; геометрический орнамент был выполнен в голубоватых, серых и коричневатых тонах, которые очень нравились Мерфи, потому что напоминали ему живопись Брака,[68] а Силии это нравилось потому, что цветовая гамма линолеума восторгала Мерфи. Мерфи был одним из тех избранных, которым требуется во всем находить нечто такое, что напоминало бы им еще о чем-то другом. Стены были выкрашены клеевой краской лимонно-желтого цвета, который упоминался в гороскопе Мерфи как благоприятствующий ему. Все это настолько не соответствовало предписанию гороскопщика Сук «в доме избегать украшательства», что Мерфи испытывал по этому поводу некоторую неловкость. Потолок был столь высок, что терялся в полумраке, да, представьте себе, совершенно в буквальном смысле слова был плохо различим в полумраке.
Здесь, в этом новом обиталище, они начали вести то, что Силия называла «новой жизнью». Мерфи же полагал, что новая жизнь должна прийти попозже (да и то, если она вообще придет) к кому-то одному из них – или одной. Однако Силия явно имела намерение поднять переезд на новое место жительства на высоту значимости, сравнимую с бегством Магомета из Мекки в Медину, и подобно мусульманам, начавшим новое летосчисление, она собиралась открыть новый отсчет жизни, и Мерфи не вступал с ней в пререкания по этому поводу. Он решил более ей не противоречить.
Немедленно обнаружившимся недостатком в их жизни была хозяйка, у которой они снимали квартиру, тощее, мелкорослое существо по фамилии Кэрридж, мнительное и надоедливое, да к тому же еще и столь высоконравственно-праведное и незыблемо-честное, что оно не только отказалось препарировать соответствующим образом счета, отправляемые владельцу дома, но и пригрозило доложить этому «многострадальному господину Квигли, которого все обманывают», о попытках склонить ее к такому бесчестному поступку.
– Скажите, пожалуйста, не квартиросдатчица, а нравонаблюдательница! – возмущался Мерфи. – Только посмотреть на нее, и сразу ясно, что за личность: губки тонкие, а сама, как дорическая колонна в миниатюре – никаких выпуклостей. От нее ничего не добьешься.
