Сэмюел Беккет - Мерфи
– А раз так, тем более имеет смысл искать работу, – подытожила Силия.
Все, что бы ни происходило в их жизни, становилось для Силии предлогом напомнить Мерфи о необходимости найти какую-нибудь работу. Она проявляла прямо-таки болезненную находчивость сводить все к одному. Такие, казалось бы, никак не связанные события, как появление в Пентонвильской тюрьме нового заключенного, доставка которого была случайно замечена, и наблюдение за продажей краденого на Скотном рынке, побуждали ее к напоминанию о необходимости искать работу. Противоречия, возникающие между сожительствующими в гражданском браке, как нельзя лучше способствовали обоснованию такой необходимости. Они, эти трения, убеждали Мерфи в том, что его поступление на работу, даже с малой занятостью и ничтожным окладом, обязательно привело бы, но крайней мере на время, к распаду привычного им мира. Ей придется осваивать его заново. А не слишком ли поздно в ее годы предпринимать такое серьезное приспособительное действо?
Мерфи держал все эти опасения при себе и, более того, пытался их подавить – вот как велико и искренне было его желание вести себя так, словно для него уже не существовало ничего, кроме нее, Силии, воле которой он готов подчиняться, и оставить себе самую малость свободной воли. И он знал заранее, что она ему скажет: «Если ты во всем будешь подчиняться моей воле, то у тебя не останется ничего такого что отвлекало бы тебя от меня». А это было бы продолжением того, что уже когда-то было, однако возрождения былого он никак не потерпел бы. Былое – как забытая дурная шутка.
У Мерфи имелось множество возможных способов классифицировать жизненные ситуации, и один из них, причем весьма замечательный, заключался в сравнении той или иной жизненной ситуации с шутками, которые тоже бывают разные – изначально хорошие и изначально плохие. Только недостаточно развитое чувство юмора могло сотворить такое безобразие с тем хаосом, который иначе называется жизнью. Вначале была шутка…[69] ну и так далее.
Силия осознавала, что у нее имеется две равно серьезные причины настаивать на том, чтобы Мерфи отправлялся работать. Первая – она жаждала сделать из Мерфи настоящего мужчину. Вот уже пять месяцев, да, господа, уже почти полных пять месяцев она проводила эксперимент, называемый «сожительство с Мерфи», и за этот срок образ Мерфи как «человека особого мира» не померк и продолжал манить ее. Вторая причина – ее охватывало отвращение при мысли о своем прежнем занятии, к которому ей придется вернуться, если Мерфи не найдет какую-нибудь работу до того, как ее сбережения, накопленные с таким трудом, растают. Возвращение к этому своему занятию ей было крайне неприятно не просто потому, что она находила его чрезвычайно скучным и пошлым (тут ее дед крепко заблуждался, полагая, что это именно то, к чему у нее есть призвание, и то, чем она может преспокойно зарабатывать себе на пропитание всю жизнь), а прежде всего потому, что такое возвращение оказало бы самое пагубное воздействие на ее отношения с Мерфи.
Оба эти соображения возвращали ее к Мерфи (а что не приводило так или иначе назад к Мерфи?), но весьма окольными и разными путями; один путь вел от ограниченного и замкнутого личного опыта к личности, преисполненной всяческих фантазий, личности не от мира сего; второй же путь вел от жизненного опыта, вполне полноценного и всеобъемлющего, к личности, трезво оценивающей факты жизни; лишь женщина, да и то такая, такая… цельная, как Силия, могла бы относиться к этим двум разным подходам как к вполне равноценным.
Большую часть того времени, когда Мерфи не было дома, Силия проводила в его кресле-качалке, повернув лицо к свету. А света как раз было маловато – он весь рассасывался и поглощался в огромном пространстве комнаты, но тем не менее она всегда поворачивала голову так, чтобы лицо ее было обращено к свету, пусть и слабенькому. Маленькое окошко, выглядевшее особо маленьким по сравнению с размерами стен, сквозь которое с таким трудом протискивался свет, очень чутко выявляло малейшие изменения в его интенсивности – подобно тому, как оттенки цветовых гамм лучше выявляются при прищуривании глаз, – и поэтому в комнате постоянно ощущалось движение света и теней; в разных местах комнаты становилось то ярче, то светлее, свет несмело вспыхивал, трепетал, угасал – и так продолжалось целый день. Ритмические колебания света, медленно заползающего в утробу темноты.
Она сиживала в этом кресле, погружаясь в слабо-светные приливы и отливы и постепенно окутываясь оболочкой, как амнионом,[70] отгораживающей ее от беспокойных мыслей, и предпочитала такое сидение прогулкам по улицам (ей никак не удавалось избавиться от особой походки, приобретенной за время, проведенное на панели) или бесцельному блужданию по рынку, на котором царило лихорадочное утверждение жизни как самоцели, и это вроде бы подтверждало Мерфиево предсказание о том, что добывание себе на пропитание – работа – разрушит одно, или два, или даже все три славных столба, на которых и стоит его жизнь. Такой взгляд на вещи, который ей всегда казался крайне нелепым – и по всей видимости, менять своего отношения к такому взгляду она не собиралась, – терял существенную часть своей нелепости, когда она начинала соотносить Мерфи и тот Каледонский рынок.
И вот таким образом она, словно помимо своего желания, начала понимать как раз с того момента, когда он перестал делать попытки что-либо пояснить. Силию, стоило ей оказаться среди людей, зарабатывающих себе на жизнь, сразу же начинало охватывать ощущение, что жизнь эта растрачивается впустую. Просидев совсем недолго в кресле, она ощущала побуждение, поначалу робкое, но быстро становящееся все более настойчивым, совершить нечто изысканно развратное – раздеться донага и оказаться связанной по рукам и ногам. Она пыталась думать о своем деде Келли, или о тех днях, что ушли безвозвратно, или о том, чего очень бы хотелось, но что недостижимо, но всегда наступал момент, когда никаким усилием мысли нельзя было побороть ни ощущения того, что она погружена в желеобразный свет, липко ее обволакивающий, ни дрожи, ее охватывающей от желания испытать быстрое и сладостное насилие.
Центральным событием дня хозяйки Кэрридж являлась чашка отменного крепкого чая, которую она выпивала при приближении вечера. Иногда случалось так, что она приступала к попиванию этого эликсира с убеждением, что сделала все, что следовало и стоило сделать и что приносило плоды, и не сделала ничего такого, что делать не следовало и что не приносило плоды. Порой, выпив свою порцию, она наливала чашку для Силии и почему-то на цыпочках поднималась к ней в комнату. О своем приходе она предупреждала постояльцев весьма необычным способом: если дверь была не на запоре, она осторожно входила, а затем робко стучала в дверь, которую она уже закрыла за собой. Никакие иные соображения, кроме принесения чашки доброго чая, ее не занимали, и ее совершенно не заботило, желают ли эту чашку чая в тот момент и в том месте. При этом у нее был весьма заговорщический вид.
– Я вот принесла вам чашечку… – говорила она.
– Заходите, заходите, – приглашала Силия.
– Чашечку отменного горяченького чайку, – продолжала Кэрридж. – Пейте, пока он не застыл.
(Именно так она и говорила: «застыл», а не «остыл».)
Здесь придется упомянуть о том, что от нее дурно пахло, и даже ее самые близкие и дорогие ей люди так никогда и не смогли привыкнуть к этому запаху. Она стояла, дурно пахла и с упоением созерцала, как выпивают ее чашку чаю. Пикантность ситуации заключалась в том, что Кэрридж, глядя на Силию, пьющую ее «чаек», от восторга даже дышать переставала, чего можно было не делать, а вот у Силии тоже «в зобу дыханье спирало», правда, совсем по другой причине, но для того, чтобы делать глоток, ей все же приходилось также делать и вдох и соответственно вдыхать запах Кэрридж, стоящей рядом.
– Надеюсь, вам нравится этот аромат, – невинно спрашивала Кэрридж. – Я выбираю всегда лучшие сорта (а имела в виду она, конечно, чай).
Затем, держа в руках опорожненную чашку, Кэрридж чинно двигалась к двери, а Силия судорожно вдыхала воздух и принюхивалась к собственной роскошно пахнущей груди, чтобы истребить в ноздрях гадкий чужой запах. Этот прием, к которому она однажды прибегла в момент счастливого озарения, помогал всегда, а Кэрридж останавливалась у двери, поворачивалась, поднимала палец, показывая на потолок, и говорила:
– Слышите?
Слышались приглушенные, мягкие шаги – туда-сюда, туда-сюда…
– Наш старичок, – говорила Кэрридж, – ни минуты не сидит на месте.
К счастью, Кэрридж была немногословна. Если бы истечение дурного запаха и многоречивость совмещались в одном человеке, то это было бы просто непереносимо.
Говорили, что старик наверху – ушедший на покой дворецкий. Из комнаты своей он, похоже, никогда не выходил, если, конечно, не считать тех случаев, когда ему волей-неволей приходилось это делать, и никого в свою комнату не пускал. Кэрридж дважды в день приносила ему поднос с едой и ставила его на пол перед дверью. Он забирал поднос, когда она уходила, и возвращал его на место уже с пустыми тарелками. Заявление Кэрридж о том, что он «ни минуты не сидит на месте», было преувеличением, но в целом он действительно много времени проводил, вышагивая по комнате в разных направлениях.
