Сэмюел Беккет - Мерфи
– А я вот вспомнил, как он выражал надежду, что я смогу спокойно вернуться к своей бутылке и никто меня уже не остановит.
Сердце Ниери, когда оно находилось не в приостановленном, а в обычном, рабочем состоянии, не только страдало от неразделенных чувств к девице Кунихэн, но еще и кровью обливалось, ибо Ниери пребывал в уверенности, что ее подло бросили. Ниери припомнил, как Мерфи хвастал, что устраивает свои амурные дела по принципам, установленным в «Печальном Пастухе» Флетчера,[61] а те выражения, которые он употреблял, говоря о девице Кунихэн, вполне красноречиво подтверждали, что он не выделял ее среди других как личность, заслуживающую особого к ней отношения. Мерфи ушел из Гимнастической Школы в феврале, приблизительно за месяц до того, как Ниери познакомился с девицей Кунихэн. И с тех пор у Ниери о нем никаких сведений не было, если не считать сообщения о том, что Мерфи видели в Лондоне, в Великий Четверг на Страстной Неделе перед Пасхой под вечер. Он лежал на спине на траве в Гайд-Парке, погруженный в летаргическое оцепенение, из которого его, несмотря ни на какие усилия, вывести не удалось.
Ниери осаждал Кунихэн вниманием и ухаживаниями, посылая ей плоды манго, орхидеи, кубинские сигареты и прочее, и среди этого прочего он подарил ей экземпляр своего трактата «Учение о Пределе» с дарственной надписью, сделанной страстным росчерком пера. Она никаким особым образом не реагировала на эти подарки, но и не отсылала их, и это обстоятельство позволяло Ниери питать некоторые надежды на будущее. Наконец она назначила ему предполуденное свидание у гробницы преподобного Праута, что на кладбище Шэндон, единственное известное ей место в Корке, в котором наиболее благоприятным образом сочетались свежий воздух, возможность уединиться и невозможность подвергнуться нападению.
Ниери прибыл на место свидания с букетом особо изысканных орхидей, которые она, опоздав на два часа, снисходительно приняла и положила на могильную плиту. Затем она сделала заявление, смысл которого сводился к тому, что она пришла лишь для того, чтобы избавить несчастного страдальца Ниери от каких бы то ни было матримониальных и прочих надежд, связанных с ее особой, которые Ниери еще мог питать.
Кунихэн заявила также, что она уготована для Мерфи, который все оставил для того, чтобы иметь возможность устроить для своей принцессы, то есть для нее, Кунихэн, в каком-нибудь не столь запущенном местечке на земном шаре обиталище, достойное ее, и как только он это сделает, прилетит к ней на крыльях любви и заберет ее с собой. Она рассказала, что не получала от него никаких известий с момента его отбытия и поэтому достоверно не знает, где он находится и чем занимается, но это обстоятельство ее не беспокоит, ибо перед отъездом он пояснил ей, что для него заниматься устройством достойного обиталища и любовью одновременно, пусть даже и через посредство писем, никак не возможно, и поэтому он ей писать не будет и подаст о себе знать лишь тогда, когда сможет доложить об успешном окончании своих дел. Далее она сказала, что не хочет причинять Ниери ненужную боль описанием глубины ее чувств по отношению к Мерфи и что уже сказано предостаточно и совершенно ясно относительно того, что она не потерпит дальнейших ухаживаний со стороны Ниери; если он не проявит достаточного джентльменства и сам по доброй воле не прекратит досаждать ей, она вынуждена будет прибегнуть к помощи закона для обуздания его…
Тут Ниери умолк и драматическим жестом закрыл лицо руками.
– Мой бедный друг, – посочувствовал Вайли.
Ниери снял руки с лица и положил их на мраморную крышку столика прямо перед Вайли, который схватил их в бурном порыве сострадания и стал мять, словно массируя и поглаживая. Ниери закрыл глаза. Увы, это не остановило слезу. Веки человека не слезонепроницаемы (к счастью для человеческих глаз). Перед лицом такой печали Вайли и сам чувствовал себя очищенным в еще большей степени, чем после второго своего причастия.
– Не говори мне больше ничего, – взмолился он, – если твой рассказ причиняет тебе такую боль.
– Чтобы душу облегчить, найди с кем горе разделить, – припомнил или придумал Ниери поговорку.
Когда твою руку сжимают, чтобы этим продемонстрировать сострадание, высвободить ее так, чтобы сострадающий не обиделся, дело настолько сложное, что Ниери на него не отважился и прибегнул к хитрости: он попросил сигарету. Более того, он пошел еще на одну жертву и позволил, чтобы ему снова наполнили чашку. И руки его получили свободу.
Девица Кунихэн, продолжил рассказ Ниери, сделав свое заявление, собралась уходить, а Ниери опустился сначала на одно колено, а потом на оба и стал молить выслушать его таким голосом, что она застыла на месте.
– Господин Ниери, – сказала она чуть ли не ласково, – я сожалею, если вам показалось, что я говорила с вами черство и бесчувственно. Поверьте, против вас лично я ничего не имею, и если бы я… если бы сердце мое не было занято, может быть, с течением времени, я бы… во мне бы… я бы совсем иначе стала к вам относиться… а сейчас – и вы должны это понять, господин Ниери, – сейчас я не могу… не могу должным образом оценить и принять ваши… ваши ухаживания. Попытайтесь простить и забыть меня!
– Ну, дело начинает принимать совсем иной оборот! – воскликнул Вайли и даже стал потирать руки.
И она опять попыталась уйти, и опять он остановил ее, на этот раз с помощью заверений, что ему нужно сказать нечто важное, касающееся не его самого, а Мерфи. И он описал ей, в каком состоянии и где в последний раз видели Мерфи, этого, так сказать, странствующего рыцаря.
– В Лондоне? – воскликнула Кунихэн. – В этой мекке всех тех, кто молод и стремится к финансовому благополучию!
Но этот воздушный шарик тщетных надежд Ниери тут же проколол быстрой зарисовкой этапов, по которым проходит такой «молодой и стремящийся» и которые завершаются «необеспеченной старостью и астматическим /дыханием». А затем Ниери совершил то, что, как он теперь понимает, является самой большой ошибкой, совершенной им на его жизненном пути: он принялся поносить Мерфи и уничижительно о нем высказываться…
А вечером того же дня он и сбрил свою бороду…
Они увиделись снова лишь месяца четыре спустя, в августе, когда Кунихэн намеренно, но под искусным прикрытием случайности чуть ли не столкнулась с ним на Главной Аллее. Она выглядела больной (она действительно была больна) и тут же сообщила Ниери, что так и не получала никаких весточек от Мерфи. А нельзя ли было бы как-нибудь с ним связаться, спросила она, а Ниери ответил, что он уже досконально изучил этот вопрос и поэтому может смело и уверенно сказать, что нет, такой возможности нет. Насколько ему, Ниери, известно, у Мерфи имеется лишь один родственничек, с которым он, Мерфи, поддерживает хоть какую-то связь, полубезумный дядя, в основном пребывающий где-то между Амстердамом и Шевенингеном, а девица Кунихэн стала говорить, что она не может отречься от молодого человека, от такого замечательного молодого человека, который, насколько ей известно – и ее сведения полностью отличаются от тех, которые ей сообщает Ниери, – уже накопил солидное состояние и продолжает его увеличивать с тем, чтобы ей не пришлось обходиться без некоторых небольших удобств и предметов роскоши, к которым она привыкла, и которого – молодого человека то есть – она по-прежнему очень любит и не откажется от своей любви, если у нее на это не будет иметься сверхдостаточных оснований, как то: получение юридически заверенного документа о его кончине; его отказ поддерживать с ней какие-либо отношения, причем в письменном виде, с его подписью, заверенной должным образом; неопровержимое свидетельство о его неверности или о его полном финансовом крахе. Она высказалась также в том смысле, что рада представившейся возможности сообщить обо всех этих… ээээ… в некотором роде переменах в ее жизненной ситуации господину Ниери, причем как раз накануне ее отъезда в Дублин… а господин Ниери, к слову сказать, выглядит намного… эээээ… моложе без бороды… и кстати, в Дублине ее всегда можно найти в гостинице «У Винна»…
На следующее утро Ниери закрыл Гимнастическую Школу, повесил на «Саде» большой висячий замок, утопил ключи и от Школы и от «Сада» в озере Ли и, сопровождаемый своей âme damnée,[62] мастером на все руки по имени Купер, сел на первый же поезд, отправлявшийся в Дублин.
Единственным наблюдаемым в Купере человеческим качеством оказалась болезненная тяга к алкоголю как к лечебному средству против депрессии. До тех пор пока его удавалось удерживать от общения с бутылкой, он был незаменимым слугой. Купер был небольшого роста, одноглаз, серолиц, о трех тестикулах, всегда чисто выбрит и некурящ. Обладал он странной, какой-то загнанной походкой, похожей на таковую у дошедшего до дебилизма диабетика, оказавшегося в незнакомом городе. Складывалось впечатление, что Купер никогда не садился и никогда не снимал шляпу.
