Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт
У тебя в решении нашей спорной проблемы, от которой остался теперь один только вопрос о твоей вере в меня, есть возможность выхода, выгодного нам обоим: поверить в мои ВОЗМОЖНОСТИ, в мое будущее. И укреплять во мне эту веру.
А беседы и диспуты, не имеющие целью нахождение ясного ответа, совсем не нужны. Они – суета. Я же ничуть не против твоей помощи в любом виде, и спасибо тебе за тревогу. Одновременно я многое понял и осознал, задумываясь над этими листиками.
На неделе я рассчитываю созвониться с тобой и подробно решить про Новый год. И про все прочие штучки-дрючки.
До свидания, пиши.
Привет!
Фурюшка
Фурман – Соне Друскиной
19–22 февраля 1977
Привет, любезная Соня!
…Однажды я шел куда-то, падал снег. Кляц! – на две секунды я увидел:
П А Д А Е Т С Н Е Г.
И всё. Опять иду куда-то. Что это? Помню, в те две секунды думал: «Вот так надо писать!» – и что-то еще про Толстого…
Кажется, что раньше такое – не случалось даже, а – было чаще.
Значит, стачивается душа?
Я чувствую, что почти притерся к жизни, притерпелся, прижился.
Но вот иногда, как сквозь снег, становится грустно. У меня сейчас все сильнее становится убеждение, что мы – ты, Борька, я, Ольга и Наппу – потеряли все вместе и каждый внутри себя кое-что, не названное пока, но большое. Одно ясно: сознание этой потери причиняет непреходящие беспокойство и сожаление, а еще какую-то тоскливую жажду, как по солнечному дню из прошлогоднего лета… Это я к тому, что, верно, нас крепко связывают – как мы ни стараемся освободиться – те полгода постоянного взаимного внимания и постоянного творчества вместе – а иначе как его назвать: придумывание, фантазирование + пение и сочинение? Никак не могу вспомнить, чтобы мы в то время ссорились, обижались. Как ты думаешь, желание видеть друг друга у нас сейчас меньше, чем тогда, или все это просто незаметно в конторских буднях?
В моей голове сигналят и закручиваются в спиральки и фигурки кое-какие умственные процессы и непритязательные мечты… А что, если?..
…Ничего, что я отвечаю тебе, стуча на машинке, а не выводя саблезубые буковки?
Фюить-фьють!
ФУРИЛЛО
Ставка больше, чем жизнь
Отношения Фурмана с его старшим братом начали портиться после того, как Боря со своими великими планами отправился на Камчатку. За время его отсутствия пятнадцатилетний Фурман, который впервые так надолго остался один в их общей «детской» комнате, успел обжиться за Бориным письменным столом, приладиться к его большой черной ручке на подставке из белого мрамора и внимательно ознакомиться с книгами, стоявшими на прежде полузапретных верхних полках стеллажа. А когда Боря через четыре месяца приехал домой на зимние каникулы, он столкнулся с тем, что его «естественный» авторитет подвергается нахальному сомнению со стороны младшего брата. Борю переполняла спокойная гордость за обретенную им наконец абсолютную независимость от родителей, и кроме того, он намеревался хорошенько отдохнуть после своих нелегких педагогических трудов, поэтому его не слишком задевало это задорное щенячье тявканье. Однако подростковое «нигилистическое бурление», сильно подогретое восторженно-поверхностным усвоением «Гаргантюа и Пантагрюэля» (увы, по Бориной же рекомендации), с безудержной наглостью распространялось и на самые интимные сферы телесного существования Личности.
Как-то вечером Боря, уже готовясь ко сну, сидел в майке и трусах на своем диванчике и с задумчивым видом ковырял пальцы на ногах (у него имелось несколько подобных навязчивых привычек, которые традиционно раздражали окружающих). Вошедший в комнату младший Фурман с порога отпустил пару язвительных замечаний по этому поводу. Борины мрачные советы «отвязаться» и «заняться чем-нибудь общественно полезным», а потом его суровое молчание и бросаемые вскользь тяжелые утомленные взгляды производили лишь обратный эффект, побуждая юную ехидну к поиску все новых поворотов «критической мысли». И в какой-то момент стена Бориного равнодушия дрогнула. «Ах ты, мелкая гнида! – с брезгливым возмущением процедил он сквозь зубы. – Тебя ведь уже три раза по-человечески попросили заткнуться. Но если ты окончательно перестал понимать нормальное обращение, ты у меня сейчас замолкнешь навсегда!..» Продолжая ворчать, Боря неторопливо поднялся и сунул ноги в тапочки. Фурман подумал, что он направляется в туалет, и уже собрался произнести сложившийся в голове весьма затейливый комментарий на выражение «мелкая гнида», как вдруг Боря с неожиданной акробатической прытью метнулся к нему и хищно схватил его за грудки – у Фурмана аж воротник затрещал. Скорее всего, Боря в своей обычной манере хотел то ли приподнять и как следует встряхнуть зарвавшегося мальчишку, то ли просто слегка его придушить. Но внезапно они оба с некоторым замешательством ощутили, что прежней непреодолимой разницы – ни в весе, ни в физической силе, ни в агрессивности – между ними больше нет.
– Убери от меня свои грязные руки, скотина! – с ледяной яростью прохрипел Фурман.
– Что?.. Ты еще и огрызаться вздумал, щенок? Да я тебя щас в порошок сотру!
– Я последний раз сказал, убери руки! Ну?!
Презрительно усмехаясь, Боря потянул его на себя… Но тут сбоку по восходящей дуге почти сам собой взлетел фурмановский кулак и вскользь попал ему по носу.
Боря очень удивился. Странным образом перестав заботиться о дальнейшем ходе сражения, он равнодушно разжал хватку, отступил на полшага и, обнаружив, что из носа идет кровь, запрокинул голову.
На шум прибежала мама:
– Что здесь у вас происходит? Прекратите немедленно!
– Этот идиот бде дос разбил, – сказал Боря, зажимая ноздри и раздраженно кося глазом. – Ну-ка, дай пройти!
Трясущийся от боевого возбуждения, жалости и отчаяния Фурман растерянно уступил ему дорогу, и Боря побежал в ванную.
– Да вы что, совсем с ума сошли оба?!
– Что? Сашенька, что случилось? – подлетел встревоженный папа. – Он тебе не сделал ничего плохого?
– Нет. Это я ему сделал, – угрюмо пошутил Фурман.
– Сашка, ты одурел?! – возмутилась мама. – Я и так еле уговорила его приехать… Вы меня просто хотите в могилу вогнать раньше времени!..
Все это было ужасно. Ударить человека по лицу… Да еще и собственного старшего брата! Который ненадолго приехал домой в отпуск!.. Какой позор.
Однако у большой ссоры была собственная неотменимая логика. Эта логика заставила Фурмана быстренько свернуть свою постель, вытащить из кладовки старую брезентовую раскладушку и установить ее в комнате родителей, в узком проходе между столом и сервантом. «…Потому что я с этим бешеным психом боюсь спать в одной комнате! Вдруг он ночью опять на меня набросится?..» – с истеричной плаксивостью в голосе заявил Фурман в ответ на унылые просьбы родителей образумиться и помириться.
На следующий день он все же собрался с духом и смог без особых кривляний произнести с порога «детской» тщательно продуманную и отрепетированную фразу:
– Извини меня, пожалуйста, за то, что я тебя ударил по лицу. (И только за это!)
– Я в твоих извинениях не нуждаюсь, – холодно ответил Боря.
Больше они друг с другом не разговаривали, и одиннадцать дней, остававшиеся до Бориного отъезда, Фурман так и провел у родителей на продавленной раскладушке…
Со временем острота этой ссоры, конечно, сгладилась. Но о проблемах, которые весной начались у младшего Фурмана, Боря узнавал лишь из осторожных маминых писем. Расстояние и изменения в собственной жизни, связанные с увлечением шахматами, делали для него все эти внутрисемейные драмы мелкими и незначительными. А когда он следующим летом приехал в отпуск, Фурман, к его удивлению, уже второй месяц находился в детской психушке и почему-то не собирался оттуда выходить. Боря требовал, чтобы он перестал прятаться от реальной жизни и валять дурака и как можно скорее взялся за какое-нибудь серьезное дело, даже не важно, за какое именно – например, изучение иностранного языка или писание романа. Эти призывы смутно вдохновляли Фурмана, но понятно, что ничем полезным он заняться так и не смог. В новой школе его бессмысленное одиночество лишь углубилось, и несколько цинично-бодряческих писем от старшего брата с грубоватыми «приветами из всепобеждающего коммунистического будущего» стали для него едва ли не единственной духовной поддержкой.
Между тем для Бори, решившего сделать ставку на головокружительную карьеру шахматного гения (имя Бобби Фишера было тогда у всех на слуху), его добровольная ссылка на край света утратила всякий смысл. С трудом дотерпев до конца учебного года, он уволился и летом окончательно вернулся в Москву. (На Камчатке он отработал два года вместо трех, полагавшихся ему как молодому специалисту, но этот срок был официально погашен благодаря «северным» льготам.)
