Ребекка Миллер - Частная жизнь Пиппы Ли
Вскоре приехал фургон общества защиты животных, из которого вышли два парня. Крис отдал им пса и, не сказав ни слова, вернулся в магазин. Один из представителей общества спросил Пиппу, ее ли это собака. Покачав головой, она смахнула песок с колен, взяла пакет и неуверенно зашагала к машине, потрясенная и, как ни удивительно, растроганная.
Мойра опаздывала. Откинувшись на алую спинку сиденья из искусственной кожи, Пиппа оглядывала написанные маслом миниатюры, которые через равные интервалы висели на стене ресторана. Пейзажи — неплохие, но без изюминки… Пиппа представила, как посмотрел бы на них ее старый приятель Джим: медленно наклонил бы голову и, мрачно улыбаясь, проговорил: «Да, понятно…» Интересно, Джим еще жив?
Наконец появилась Мойра. Запыхавшаяся, растрепанная, она чмокнула Пиппу в щеку. М-м-м, как приятно от нее пахнет, свежим молоком.
— Прости, задержалась. Я работала, потом взглянула на часы и…
— Все в порядке, — заверила Пиппа, — я замечательно пообщалась с высоким искусством. Оригинальная пряжка! — похвалила она, очертив пальцем серебряную шерифскую звезду чуть ниже Мойриного пупка.
— Спасибо! — Мойра машинально закрыла пряжку ладонью и, зажав под мышкой большую замшевую сумку, скользнула на противоположное сидение. Откуда ни возьмись, у столика возник женоподобный официант. — О, привет! Мне… фруктового чаю! Лучше дынного, договорились? В Мойрином голосе проскальзывали кокетливые нотки. Наверное, до автоматизма дошло… Затем, взглянув на Пиппу, она совершенно по-девичьи убрала за ухо выбившуюся прядь и улыбнулась — на щеках появились ямочки. «Неудивительно, что среди семерых детей отцовской любимицей считалась именно Мойра», — подумала Пиппа. Можно не сомневаться, малышкой она была очаровательной, с нежным личиком в форме сердечка, огромными глазами индийской сироты и безудержной фантазией. Неорганизованная, разболтанная эгоистка Мойра обладала собственным шармом. Тут даже спорить нечего! Называйте ее искренность абсурдной, язвите по поводу неуемного сексуального аппетита и шумного восторга от простейших радостей жизни, но стоит увидеть Мойру потерянной — и негативизм бесследно исчезает.
«Обезоруживающая» — именно это слово точнее всего описывало нынешнюю спутницу Сэма Шапиро.
— Выглядишь потрясающе! — всмотревшись в Пиппино лицо, отметила Мойра. — Скажи, в чем твой секрет?
— Наверное, это результат праздного времяпрепровождения.
— Как бы мне хотелось быть такой же умиротворенной и хорошей, как ты!
— Хорошей?
— Ты кажешься… совершенной.
— Эх, знала бы ты! — рассмеялась Пиппа.
— Знала что?
— Много всего. Я похожа на блестящую гоночную машину, восстановленную после серьезной аварии. На внешний вид — загляденье, а внутри погнутый вал.
Мойра озадаченно улыбнулась:
— Твое прошлое — настоящая загадка.
— Думаешь?
— Ты никогда ничего не рассказываешь.
— О некоторых событиях предпочитаю не вспоминать.
— Например, о том, что случилось с первой женой Герба?
— Со второй.
— Со второй… По его словам, та женщина была совсем чокнутой.
— Ну, не такой уж и чокнутой… Тяжело вздохнув, Мойра спрятала лицо в ладонях.
— В чем дело? — Пиппа осторожно коснулась ее плеча.
— Я просто паршивая овца! — посетовала Мойра, утирая текущие по щекам слезы. — Никогда не смогу жить нормальной жизнью!
Приступы самобичевания давно перестали удивлять Пиппу, которая считала лучшим лекарством от слезливой сентиментальности юмор.
— Да ладно тебе! Кстати, что такое «нормальная жизнь»? Замужество?
Высморкавшись, Мойра кивнула:
— Мы с Сэмом разбегаемся. Ох, Пиппа, у меня ум за разум заходит! Умудрилась связаться… Похоже, я до старости буду одна. И в сорок, и в пятьдесят… Наверное, это не должно пугать, но меня пугает. Я… я всегда выбираю не тех мужчин. По-другому не умею!
— Черт побери! — воскликнула Пиппа. — Если так беспокоишься, замуж можно выйти за кого угодно.
— В смысле?
— Я могла бы выйти за любого из присутствующих здесь мужчин. Выбирай, только пусть по возрасту мне более-менее подходит!
Мгновенно заразившись энтузиазмом Пиппы, Мойра оглядела зал и показала на худощавого мужчину в очках, изучавшего меню с неподдельной брезгливостью.
— Перед нами раб своих привычек и заведенного порядка, — объявила Пиппа. — Если, подключив интуицию, сообразишь, что ему нужно, прежде чем он сам во всем разберется, этот тип станет покорным как ягненок.
— А как насчет вон того?
— Главное, когда он кончает, ввести ему в задницу указательный палец, и никаких проблем не возникнет.
— Пиппа!
— Извини, машинально вырвалось.
— Если верить тебе, все получается так… так неромантично!
— Романтика присутствует лишь в ухаживании, а брак это… это волевое усилие. — Пиппа глотнула воды. — Герба я просто обожаю, но наш брак существует лишь потому, что мы оба стараемся. Нельзя строить семью на одной любви: ничего путного точно не выйдет. Любовь, как весеннее солнышко, приходит и уходит.
Мойра озадаченно покачала головой:
— Мне никогда не постичь этих премудростей!
— Справишься, черт побери! — воскликнула Пиппа, искренне изумленная своим самодовольным цинизмом. С каких пор она чертыхается вслух? Неужели она действительно считает брак волевым усилием? «Да, — с падающим сердцем призналась себе Пиппа, — я действительно так считаю». После всех трудностей, которые преодолели они с Гербом, после всех жертв, которые принесли, чтобы быть вместе — фактически души свои продали, — брак превратился в волевое усилие. От этих мыслей возникло желание разодрать серое настоящее в клочья, окунуться в яркое прошлое и сожрать его, да, именно сожрать, как голодный медведь — провизию туристов. Захотелось броситься вон из ресторана, разыскать Герба, жадным поцелуем впиться ему в губы (вот он удивится неожиданному порыву страсти!), разреветься, закатить скандал… наконец, изменить непоколебимому самообладанию. Вместо этого Пиппа с безмятежной улыбкой дождалась, когда принесут сэндвич с омаром, и подумала, не толкает ли себя к очень тихому, не заметному окружающим нервному срыву.
Часть 2
Самое начало
Из чрева Сьюки я появилась крупной, бодрой, толстой, как шестимесячный младенец, и покрытой черной шелковистой шерсткой. Оглядев родильную палату, я повернулась к маме, прильнула к ее набухшему соску и начала сосать шумно, словно целый выводок поросят. Мама, решив, что произвела на свет чудовище, расплакалась, а все заверения доктора: мол, плод находился в утробе чуть дольше обычного, потому на теле успел сформироваться временный волосяной покров — отголосок далекой поры, когда люди мало чем отличались от других представителей семейства приматов, — совершенно ее не успокоили. Как полагается жене священника, она не слишком доверяла теории эволюции и не могла удержаться от мысли, что в моем зверином обличий, пусть даже вполне объяснимом наукой, отразилась греховность ее собственного характера. Сунув меня ошеломленному доктору, она спустилась с родильного стола и на нетвердых от анестезии ногах побежала по коридору. «Я родила обезьяну!» — поскальзываясь на своей же крови, кричала она.
Лишь совместными усилиями двух акушерок и доктора удалось подавить порыв миниатюрной Сьюки Саркисян. Накачав успокоительным, ее отправили в отдельную палату, пребывание в которой медицинской страховкой не покрывалось. Администрация больницы решила сделать широкий жест.
Маму так и не оставило ощущение того, что в дочери магическим образом воплотились ее собственные грехи. Шерстка сошла, из обезьянки я превратилась в очаровательную пухленькую малышку, а Сьюки все мерещились лживость, похотливость — проще говоря, скверна, которая вообще-то скрывалась не во мне, а в ней самой. В два года я собачонкой льнула к ее ногам, а она каждый раз отстранялась, испуганно крича. Однажды, устав от поездки в переполненном междугороднем автобусе, я до крови расцарапала ей лицо. Бедная мама разрыдалась от такой жестокости. В другой раз, не желая отпускать в гости, я наложила в ее любимые туфли маленькую ароматную кучку. Обтянутые розовым бархатом лодочки идеально подходили к новому платью. Увидев, что я натворила, Сьюки попыталась разозлиться, но ее буквально душил хохот. Ведь, несмотря на порочность моего характера или, скорее, благодаря ей, она любила меня горячо, пылко, страстно. Мама без устали тискала меня, целовала, щипала за щечки, вдыхала запах волос. Помню, лет в шесть-семь я пыталась силой разомкнуть ее объятия, и не потому что не нравилась нежность Сьюки, а потому что стало трудно дышать.
Родившись после четырех мальчиков, я была первой девочкой в семье. Сыновей мама воспитывала как следует: утром строем водила умываться, вечерами, словно стайку голубей, загоняла спать, добросовестно сопровождала на бесконечные спортивные соревнования, однако, взрослея, я все чаще чувствовала: по-настоящему она любит только меня. Каждый вечер меня, как единственную девочку, купали отдельно. Сьюки садилась на крышку унитаза и, лениво поглядывая на меня, обрабатывала ногти или устраивалась перед зеркалом и выщипывала брови. Мы болтали обо всем подряд: обсуждали прически, моих одноклассниц, их увлечения и привязанности, — а тем временем за стенкой братья лупили друг друга, кричали и обзывались.
