Валерия Перуанская - Прохладное небо осени
– Хорошо, – сказала Лилька, переводя дыхание. – А почему вы мне все это сообщаете, когда нет отца?
Оля метнула на Инессу сообщнический взгляд:
– Так разве сразу двоих мы выдержим? Теперь ты подготовишь папу. – И смягчила мать.
– Ага, я его еще и подготавливай... Конечно, раз вы решили жениться, то вас не удержишь, хоть тут все кувырком пойдет. Но одно условие – после весенней сессии. Вы не так еще давно знакомы...
– После зимней, – сказала Оля.
– Нет, после весенней, – твердо сказала Лилька. – Незачем торопиться...
– Ясное дело, – перебила ее дочь. – Тебе трудно понять. Когда человеку уже за сорок...
Инессу она пощадила. Видимо, из соображений гостеприимства.
Ох, какими же мы старыми кажемся им. Как, впрочем, и нам когда-то казались стариками сорокалетние люди... Отчего это старшие всегда виноваты перед младшими этим «уже»? «Ему – уже сорок». Чем человек старше, тем перед большим числом людей он виноват. Ему – уже. В одном этом «у ж е» – осуждение. Ведь никогда тот, которому «уже», не придаст такого оттенка слову «еще». В «еще» всегда ласка; снисхождение, в крайнем случае.
– Господи, молодые еще, – говорила Лилька, прощаясь с Инессой на площадке. – Все им кажется просто, все – легко. Пусть женятся, – объявила она решительно. – Хотят после зимней сессии – пусть после зимней. Мальчик неплохой, как тебе кажется? А могла бы ведь какого-нибудь обалдуя привести, тоже особенно не поспоришь, а? Или – пижона?
Лилька была беспомощна перед юным существом, ею самой рожденным. Наверно, в больнице у себя она ни перед кем так не беспомощна.
6
По тускло освещенной улице Гоголя Инесса вышла на Невский. Несмотря на поздний час, он весь еще сверкал и горел разноцветным неоном и ртутными светильниками, фарами и витринами. И все это сверкает и горит уже почти само для себя – редкие прохожие, полупустые автобусы и троллейбусы, жители попрятались в дома. Окна, большей частью уже темные, отражают огни проспекта.
До чего же хорош Невский, светлый и без суеты, в этот час!.. Но это только из Лилькиной комнаты могло показаться: выйдешь на Невский и непременно, как бывало, встретишь... Ну, кого? Володю Андреева или Дюймовочку (в Дюймовочке – Лиде Суворовой – в девятом классе было восемьдесят килограммов веса при росте сто семьдесят, оттого и пошло прозвище)? Или Гришку Неделина? Или... Нет, никого уже Инесса не встретит. Новые ходят в этот час по Невскому Володи, Гриши, Дюймовочки. Новые – юные, новые – старые, новые – средних лет. Прежде ходили одни, теперь другие. Раньше шла девчонка Инесса, а теперь идет Инесса уже средних лет. С виду ничего на Невском не изменилось. Как и раньше, идут молодые, постарше, еще постарше. Еще и при Пушкине тут ходили – свои молодые, свои пожилые. Пушкин здесь ходил – сначала молодой, а потом – постарше, постарше он точно тут ходил – вон там, за изгибом Мойки, дом, где он жил, откуда шел к этому вот углу. В детстве Инессе казалось, что Бог знает как давно это было. Не так давно, каких-нибудь сто тридцать лет, две неполные человеческие жизни... Так и ходят по Невскому один век и второй люди, и только сам Невский видит в шумном бурлении веков эту тихую и вечную смену поколений на своих тротуарах...
Прошли длинноволосые, с челками, мальчики в странных приталенных камзолах. В транзисторе, который один из них вертел в руках, играл джаз – что-то хриплое и немелодичное, но в отчетливом ритме, и под него длинноволосые мальчики совершали на ходу несколько дикарские телодвижения. Нет, правда, наверно, что человек произошел от обезьяны... Навстречу Инессе шел мужчина – высокий, без шляпы и прихрамывал. Ее ожгло точно током – так все в этом человеке было знакомо ей: непокрытая до самых морозов шевелюра и как голову держит... Походка – нет, походку Инесса не узнала, и палка тоже была незнакомой, но Инесса же помнила и про новую походку, и про палку... Значит, раньше времени вернулся из командировки – вон и портфель в руке, в таких портфелях у командированных мужчин умещается все необходимое им в пути. Он действительно почти не хромает. Инесса ускорила шаг, она чуть не крикнула, оказавшись лицом к лицу с мужчиной: «Володя!», но не успела крикнуть, зрение сработало на мгновение раньше и зафиксировало чужую, несколько опешившую от замеченного порыва, совершенно несимпатичную физиономию. До краски, прилившей к лицу, смутившись, Инесса обошла незнакомого мужчину. И долго не могла успокоиться – и от неловкости, и от разочарования, и от всколыхнувшегося в ней давно забытого чувства. Как она могла так обознаться?.. Это оттого, что с той минуты, как Лилька рассказала о Володе, Инесса думала о встрече с ним. Проходила мимо его дома на улице Гоголя – казалось: вот сейчас он выйдет из арки ворот... На первого попавшегося человека кинулась, стыд какой. Видел бы Андрей... Когда я уехала из Москвы? Неужели только вчера? Не сто лет назад? Москва была бы от меня сейчас так же далеко, как планета Юпитер, если бы не знать, что можно хоть сию минуту сесть в «Стрелу» и утром оказаться на Комсомольской площади. До Юпитера «Стрела» не довезет. Андрей и Катюша, наверно, спят. Их сегодняшний день недалеко ушел от вчерашнего, а у Инессы прошла целая вечность... Завтра первым делом надо позвонить Токареву. Самым, самым первым делом.
Во сне увидела Лилькину сестру Женю, которая требовала, чтобы освободили комнату на улице Гоголя для ее женившегося сына; во сне все знали, что у Жени трехкомнатная квартира, и все-таки понимали, что Лилька должна уступить, почему-то Женя была права, а не Лилька, в этом дурацком сне, и просто жуткая получалась трагедия. И тут пришел Володя Андреев – оказалось, что никаких протезов у него нет, ходит он на своих ногах, кто-то страшно напутал, обманул Инессу, и он тоже – очень справедливо – сказал, что хочет Лилька или нет, но как же сын Жени обойдется без этой комнаты?.. Инесса проснулась от всего этого ужаса, обрадовалась, что Лильку никто из дому не гонит, а про Володю – было жаль, что это – сон, а не явь, две его собственные ноги.
Наверно, она последняя видела их... В сорок третьем году. Они лежали на простыне – длинные, стройные мужские ноги, поросшие коротким золотистым пушком, Володя спал в одних трусах, одеяло сбилось и открывало его плоский и твердый, как доска, живот. В комнате было хорошо натоплено, но Инесса, которая так и не заснула до утра, встала со своего диванчика, обогнула стол, прикрыла Володю – она уложила его на хозяйкину кровать – байковым застиранным одеялом. Прикрыла, коснувшись жестковатого пушка на ногах, гладкой теплой кожи на животе. Волос, упавших ему на лоб, она не тронула, задержала руку на полпути. И губами не коснулась сомкнутых во сне губ, преодолев желание, устыдясь его и едва не заревев оттого, что все у них так нескладно получается...
... Метро в те годы в Москве ходило полупустое. Даже в часы пик в нем не было толкотни. А уж в девять вечера, когда накануне Инесса вошла в вагон на «Маяковской», и вовсе. Она увидела свободное место, села, ни на кого не глядя, – какие уж у нее тогда были заботы, но были, – и отчего-то вдруг отвела глаза от противоположного темного стекла, за которым мелькала цепочка тоннельных огней, и перевела взгляд на дверь, возле которой, лицом к Инессе, стоял военный в желто-зелено-бурой маскировочной плащ-накидке. Он был единственный в вагоне военный – высокий, статный молодой парень. Возможно, Инесса повернулась к нему потому, что краем глаза увидела отражение в стекле? Или потому, что все в вагоне поглядывали на него? Фронтовиков в Москве умели отличать от всех прочих военных, в пустом вагоне метро фронтовик не мог ехать без того, чтобы не обратить к себе взоры, у каждого человек с войны вызывал какие-нибудь чувства, сложные и волнующие.
Но, скорей всего, все-таки она перевела взгляд от бегущего за черным стеклом тоннеля на молодого фронтовика, потому что человек этот пристально, очень уж пристально глядел на нее...
Потом Инесса помнит, как стояли они перед всем вагоном, посредине, и как какая-то женщина смотрела на Инессу и плакала. Отчего она плачет, Инесса никак в толк не могла взять.
Безусловно, это было чудо – в громадной Москве оказаться в одном вагоне метро!.. Она же (или он) могла сесть в следующий поезд или в предыдущий. В другой вагон. Даже если бы она вошла в соседнюю дверь и оказалась бы вон в том конце, он мог не увидеть ее...
Она ехала на «Сокол», где снимала угол, и он ехал на «Сокол». Там было какое-то военное общежитие. От метро и до самого ее дома они, кажется, молчали. Поспешно выяснив что-то самое важное, умолкли... Инесса открыла своим ключом входную дверь. Двухэтажный коттедж был пуст. Хозяйка с утра ушла на завод на сутки. Соседи с первого этажа эвакуировались; на фронте были сыновья верхней жилички, а сама она переселилась к дочери на Покровку.
В доме было пусто и темно, но они почему-то старались не шуметь и, сердясь на скрипящие половицы, дошли до комнаты и тихо, тайно затворили за собой дверь. Перед незашторенным окном во мгле осеннего вечера под ветром качались и царапались в стекло ветки липы. Инесса быстро пересекла комнату и спустила штору. Володя в кромешной тьме двинулся ей навстречу, она наткнулась на него и сразу вошла в его объятие. Вошла как с холода в тепло, как с жары в прохладную воду, как с шумной дороги – в тихий, травой и листьями пахнущий лес... Она замерла, желая лучше вместиться в его руки и подольше остаться в них. Он дышал ей в самую макушку, тепло и знакомо дышал, потом прижался губами к ее волосам и целовал, целовал, а она подставляла ему лицо, глаза, шею...
