Ласло Немет - Избранное
— О, я тут как-то чуть на шее у его преподобия не повисла, — отозвалась Жофи и тоже громко засмеялась, дивясь в то же время своему неожиданному вымыслу: зачем она все это придумала? Только затем, чтобы опять посмеяться и приободрить Мари?..
— А это что за герой? У вас уже такой большой сын? — спросил старший сержант, не зная, как ему называть Жофи — сударыней, Жофи или еще как-нибудь. — Взгляни-ка, братец, моя шляпа еще красивей твоей! — И протянул украшенный перьями кивер мальчонке, уже попросившемуся к матери на руки.
— Дай! — потребовал Шаника.
— Ой, нельзя! — уговаривала его мать.
Но старший сержант, взявшись за ремешок, нахлобучил кивер на детскую головку. Шани испугался; он ничего не видел и не слышал из-под него, обеими ручонками он принялся отчаянно сдирать с себя чужую шляпу.
— Вонючая, гадкая! — закричал он, высвободив голову, и тут же потребовал, чтобы нехороший дядя ушел.
— Самостоятельный паренек вырастет, — засмеялся старший сержант.
— Ох, такой, знаете, своевольный, такой упрямый этот паршивец! — с гордостью пожаловалась Жофи. — Оно и не удивительно, у него ведь что отец, что мать — оба умели на своем поставить. — Невольно она вслух повторила сейчас то, о чем думала, вскапывая сад.
Еще добрых полчаса не отходил от забора старший сержант, и, когда сестры вошли наконец в дом, обе никак не могли найти себе места в слепом полумраке комнаты, заставленной мебелью. Они ни словом не обмолвились о том, что было да как было, только глаза у обеих блестели и руки все искали, искали, чем бы заняться. Мари ждала расспросов: как он подошел к тебе да что сказал, не молча же пошел рядом. Но Жофи не заводила разговора об этом, словно старший сержант каждый день провожал сюда Маришку, и у девушки отлегло от сердца, мучительное смущение сменилось неуклюже-бурным приступом веселости. Она нагнула голову, замычала: «Мму-у!» — и бросилась на Шанику, потом вдруг расхохоталась, подхватила визжавшего мальчонку и стала побрасывать его на диване. Очень она бывала неловкая, когда вот так разыграется.
— Глядите-ка, разбушевалась! — улыбнулась Жофи, хлопоча по дому.
Она затопила на полчаса раньше, чем обычно, и начала колоть орехи для воскресного рулета, то и дело шлепая сына по ручке, которая упорно кралась к начищенным ядрышкам. Она думала о теплом заговорщическом взгляде старшего сержанта, когда он смотрел на нее поверх Маришкиной головы. Глаза улыбались, но в то же время были серьезны: они взывали к чему-то такому, чего Мари еще не понимала. И этот взгляд наполнил Жофи чувством огромного спокойного превосходства. Она не мешала бушевать Маришке — что Мари знает о жизни! Сестра давно ушла домой, сын давно уже спал, а она все медлила у гардероба, в котором переворошила все вещи и то, что раньше было внизу, положила сверху. С тех пор как умер муж, не терзалась она так жаждой сладостного бессилия, когда мужские руки сжимают жарко в постели, — ну, Жофи, берегись, сейчас сгоришь ты у меня!
На другой день было воскресенье. В воскресенье после обеда Шаника собирал дань. От деда причиталась ему одна белая денежка, от бабушки — ореховые пирожные, облитые сверху красной глазурью. Первые пирожные Шани ел целиком, а когда уже больше не влезало, слизывал только глазурь. Жофи и по воскресеньям отсиживалась подле матери на кухне. В парадной комнате щебетали нотариус с Илуш, и заманить ее к ним не было никакой возможности.
— Вам ведь известно, маменька, что и в поезде барин да мужик сидят по отдельности, — говорила она презрительно, потому что никогда не ставила себя ниже Илуш. Бывая у родителей, она всегда больше плакалась на судьбу, чем дома. Жалобами своими она как бы мстила домашним, которые только едят да спят и вполне уверены, что, ежели обрабатывают ее жалкий надел, так, значит, все уже в порядке. Никто, кроме матери, и не выдерживал ее посещений. Младший брат, едва она появлялась, строил похоронную физиономию. «Ну, как живешь, Жофи?» — спрашивал он, будто у тяжелобольной, и, улучив минуту, сбегал со двора, чтобы пострелять за девушками. Мать, конечно, понимала, что должна терпеть бедную Жофи, как терпят дождь. Да и не было у нее в воскресные дни иных развлечений, вот она и слушала Жофи. В это воскресенье бедняжка показалась ей особенно раздраженной. А ведь все утро Жофи была в самом счастливом расположении духа и, разделывая тесто, едва сдерживалась, чтобы не запеть. Но сейчас, опустившись на кухонную скамейку и посадив маленького Шани перед собою на стол, прямо возле блюда с печеньем, она вдруг совсем приуныла. То ли раздражал ее смех, доносившийся из парадной комнаты (как неестественно хихикает эта Илуш!), то ли сердило опрокинутое лицо матери, выражавшее полную готовность выслушать ее горести, словно Жофи теперь до самой смерти остается лишь жаловаться.
— Хорошо им! Знай смеются, и горюшка мало! — метнула она взгляд в сторону двери.
— Пока смеется, до тех пор и хорошо. Вот мне, старухе, уже не до смеха!
— А мне? — вспыхнула Жофи. — Мне двадцать два года. Маца Семлер со мной школу кончала, а еще подружкой у старшей сестры на свадьбе пляшет. Я же — да мне хоть в могилу впору!
— Ничего, все еще переменится, — урезонивала ее мать, — будешь еще и ты смеяться да веселиться.
— Я? Нету на свете такого мужчины, кому бы пожелала я сапоги смазывать! — вскинулась Жофи и покраснела до самой шеи.
Старуха схватила Шани, словно испугавшись, как бы он со стола не упал, на самом же деле просто избегая дочерних глаз. Вокруг рта у нее залучились хитрые морщинки, то ли улыбчивые, то ли сердитые, — но она все же не смолчала:
— Гляди-ка! А люди вот говорят, будто есть кое-кто, и тебе вроде бы нужный.
— Мне?! — чуть не взвизгнула Жофи, и даже не Жофи, а уколотая в самое сердце женщина.
Старуха затрясла руками в притворном раскаянии:
— Ой, и зачем я только сказала. Знала ведь, что тотчас взовьешься. А ты могла бы и сама догадаться, что опять от свекровушки твоей наветы идут. Но я-то, старая дура, я-то зачем сразу все и выложила! — корила она себя, хотя с самого полудня только и думала, как бы выплеснуть дочери сплетню. Утром забегала к ней мать Кати Пордан, рассказывала, что сватья Кураторов совсем зарвалась, треплет про Жофи всякое: у нее, мол, хватает ума, делает вид, будто простушке Маришке покровительствует, а сама под шумок к себе мужчин приманивает. Место для свиданий у себя устроила — у кого голова на плечах, поймет, почему там беседы ведутся у забора часами. Видали мы таких покровительниц!
Жофи вскочила и инстинктивно потянулась к сыну.
— Дрянь шелудивая! — взвизгнула она из самого нутра своего, и на губах у нее показалась злая пена.
Ее мать больше не жалела ни о чем; она победила старческую трусость и теперь продолжала хитроумно гнуть свое, стараясь не выпячивать материнский авторитет, призывая дочь к ответу, а, наоборот, осторожно прикрыть его прописными истинами. Что поделаешь, приходится следить за каждым своим шагом, бормотала она. Ведь не то правда, что правда, а то, что люди говорят. Ох, да разве ж она могла поверить, будто нашей Маришке какой-то сержант по сердцу пришелся! Или что Жофи, прикрываясь Маришкой, к себе мужчин приманивает, если загорелось ей! Да ведь к ней, к Жофи, почтенные вдовцы сватались, не наемник какой-нибудь, она же и слышать о том не хотела. Чтобы Жофи простаивала под забором часами с этой лошадиной мордой! Нет, кто знавал бедного моего зятя, тому и на ум не придет такое!
Жофи видела по глазам, что мать отлично знает то, что знает, и эта косвенная выволочка сильней терзала, оскорбляла ее душу, чем если бы мать в лицо назвала ее шлюхой, дрянью. В прячущихся глазах, в поджатых губах матери скрывалось гадкое подозрение. И перед этим подозрением Жофи вдруг почувствовала себя совершенно невинной. Полная негодования, накинулась она на своих очернителей.
— Свекровь моя по себе судит! — бушевала она. — Бедный свекор в своем дому всегда только издольщиком был.
Но ярость Жофи не сразу успокоила старуху.
— А вот же видел кто-то, как старший сержант стучался к тебе в окошко, — проговорила она и с холодным вниманием, изучающе глянула дочери в лицо. Конечно, здесь не было ни слова правды, она сама вот сейчас придумала все, но ей хотелось видеть, как поведет себя дочь. И сразу же поняла, что тут ей волноваться нечего: глаза Жофи затуманились на вмиг посеревшем лице, теплые сердитые слезы струйками побежали к судорожно исказившемуся рту. Жофи обрушилась на мать:
— А все потому, что вы с каждой тварью в разговоры вступаете, рады всякому, кто меня порочит! Да вам, может, и на руку, чтоб про меня сплетни пошли, чтоб заботу обо мне с плеч скинуть! Не под силу вам стало надел мой махонький обрабатывать! Зато барышня ваша может сколько вздумается у господина нотариуса на коленях прохлаждаться. Вот погодите, обрюхатит он ее да и бросит вам на шею! Так вам и надо.
