Алексей Колышевский - Секта-2
– Сможешь ли ты остаться со мной? – Он покачал головой, ничего не ответил, почувствовал, как ослабли, как покорно опустились под его руками ее плечи. – Быть может, я смогу за тобой последовать?
И вновь он ответил отказом:
– Мама, ведь ты знаешь всю правду, знаешь, для чего ты меня родила. Ты не можешь быть рядом со мной вплоть до самого конца. Когда же все будет кончено, ты первой убедишься, что сын твой воскрес. Будет с тобой и некая Магдалена, раскаявшаяся блудница. Раскаянием своим добудет она прощение всем падшим женщинам, дабы они всегда могли вернуться в дом Божий.
– Вот как? Да-да, конечно, все именно так, как ты говоришь. Как тяжело смириться с этим, ведь моя жертва не та, что Господь требовал от Авраама, когда все закончилось благополучно и сын его остался в живых. Как горько понимать, что в твоей жизни более нет для меня места, сынок.
– Моя жизнь мне не принадлежит, – ответил он тогда, и мать, полная скорбного согласия, послушно кивнула в ответ.
Так стоило ли все, что с ним произошло, этого отречения? Ведь он отрекся от матери во имя спасения людей. Ведь так? Или все наоборот, и сделал он это вовсе не ради спасения человечества, не ради искупления своей смертью грехов людских, но лишь ради одного только желания прославиться? Что, если Сатана, с которым он боролся все это время, собираясь сейчас нанести врагу людскому последний, решающий удар, после которого труднее станет лукавому обольщать народы, все же перехитрил его? «Вот уж подлинно, сам я призывал людей не отчаиваться и не впадать в уныние, а теперь, когда вот она, моя цель – место лобное, – уже появилась и надвигается на меня, словно рок неотвратимый, я готов поддаться страсти, обратить дух свой в смятение. Боже мой, Боже, не оставляй меня до самого конца, до кровавой развязки. Пошли мне, Боже, знак, что не лукавый мною правил, что все это твое и твоим лишь промыслом озарено. – Иисус шептал беззвучно, вокруг ревела науськиваемая агентами Синедриона толпа. – Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят. Убив меня, обрекут себя тем на вечное проклятие, на гонения и скорбь великую».
– О евреи, что же вы делаете! Будто звери, вы жаждете моей крови! Своей кровью мою не смоете вовеки! – собрав последние силы, воскликнул Христос и, получив очередной удар кнутом по спине от римского надсмотрщика, пал под тяжестью креста, чтоб спустя короткое время встать и продолжить сокращать количество шагов, оставшихся до Лысой горы.
* * *Возле последнего на пути своем дома, стоявшего несколько поодаль от прочих, уже за городской чертой, Иисус остановился, достигнув предела своих физических возможностей. Идти далее не было сил, кровь запеклась на растрескавшихся губах, язык распух от жажды. Глоток воды, вот о чем мечтал он, оперевшись на изгородь, окружающую дом, и бессильно опустив голову, не реагируя уже на удары конвоя.
– Шуки! Какая славная у нас вышла встреча, – услышал он голос, напомнивший о тихом дворике с апельсиновыми и лимонными деревьями, о блаженной тенистой прохладе. Не может быть!
Иисус поднял окровавленную голову и сквозь пелену увидел старика с копной белых волос и большой, окладистой, шириной в заступ бородой. Кадиш?! Нет, не похож, только голос он, верно, спутал с тем, родным, который столько лет уже не слышал.
– Жажда мучает тебя, сын человеческий, возомнивший себя Богом? – насмешливо спросил старик. – Неси свой крест до конца и не проси у меня воды. Я тебе помогать не стану.
– Кто же ты, как твое имя? – прохрипел Иисус. – Скажи, чтобы смог я помолиться за счастье души твоей.
– О, как это великодушно, – с издевкой вымолвил тот, кто столетия назад предстал пред Моисеем под именем Адат. – Агасфером зовут меня, и молиться за меня ни к чему. У всякого народа есть свой ангел и свой демон-хранитель. Угадай, кто из этих двоих я?
– Для меня никто, – просто ответил Иисус и с трудом отнял руки от изгороди.
– Эй ты! – Конный всадник навис над ним. Римский офицер, закованный в сверкающие вызолоченные латы, в седле держится как влитой, в руке длинное копье. Сотник Гай Кассий Лонгин подслеповато прищурил левый глаз. – Почему остановка?!
– Я хочу пить, нет сил идти. – Иисус представлял собой ужасное зрелище: вспоротая на спине кожа висит лоскутами, лоб рассечен, на животе и груди глубокие ссадины, ноги покрыты свежими рубцами. Лонгин содрогнулся, рассмотрев наконец несчастного. «Что бы ни сделал этот человек, никто не заслуживает такого, даже самый отъявленный убийца!»
– А что же ты, старик? Отчего не дашь ему воды? – крикнул Лонгин Агасферу, но тот лишь покачал седой головой и ушел куда-то в глубь сада, и Гай Кассий, пришпорив коня, крикнул кому-то позади себя: – Дайте этому несчастному воды, иначе самим придется тащить его в гору вместе с его крестом. Живо!
– Благодарю тебя. За то, что облегчил мои страдания, вскоре прозреешь.
Но сотник был уже далеко впереди, отдавал приказы, расчищая дорогу среди озверевшей толпы…
* * *К исходу шестого часа вечера, когда зной заметно спал, Иисус, чья душа готова была расстаться с телом, но все еще теплилась в нем слабой искрой жизни, увидел, как офицер, прежде распорядившийся дать воды, приближается к его кресту. То, что происходило справа и слева, было поистине бесчеловечным. По указанию Киафы солдаты перебили ноги и руки, разбили головы двум разбойникам, вместе с которыми Иисус был приговорен к казни, и теперь собирались сделать то же самое с Христом. Лонгин подоспел вовремя.
– Ребята, убирайтесь отсюда. Пока я ваш командир, руки и ноги этого несчастного останутся в целости. Пусть он попадет к богам в том виде, в каком родила его мать.
– Но есть приказ, центурион, мы не можем ослушаться приказа, – робко начал было один из солдат. Но Гай Кассий, прервав его, прорычал:
– Здесь я отдаю приказы. Мне наплевать на все слова, что говорят иудейские жрецы. Все они помешанные. Как можно было распинать этого, – он кивнул в сторону Иисуса, – вместе с каким-то отребьем?! Уходите, я сам добью его. Он заслужил милосердную и быструю смерть.
Дождавшись, пока Лонгин оказался совсем рядом, Иисус, разлепив пересохшие губы, попросил:
– Добей меня, сжалься.
Лонгин медлил. Убивать было ему не внове, солдат есть солдат, но здесь, сейчас была не честная битва, перед ним был несчастный, все преступление которого, как довелось услышать Лонгину, заключалось лишь в каких-то дерзких словах. Разве можно за слова так терзать человека? Пожалуй, и впрямь лучшим для этого бедолаги будет раз и навсегда отмучиться.
– Ты сам попросил меня. Не обессудь. – Лонгин взял копье на изготовку. – Хочешь сказать что-нибудь перед смертью?
