Сергей Алексеев - Покаяние пророков
— До хаты пойду. У гостях дюже добре, та же ж пора до дому.
— Ты же у себя дома? Это ведь твоя хата!
— Ни, туточки усе чужо… Тай и чоловик мой, Лука Михайлович, ждет.
— Что ты говоришь, бабушка? — Заглянула в лицо: глаза осмысленные, живые, разве что непривычно кроткие…
— А ты хто? — вдруг спросила старушка. — Мати моя, чи шо?
Вавила отпрянула.
— Нет… Ты не помнишь меня?
— Колы чужа жинка, шо ты сюда прийшла?
— Я к Юрию Николаевичу пришла, — попыталась втолковать. — У тебя в подземелье пряталась. Не признала?
— Усяки люпины ходят… Шо це такс?
Вавила разгребла ворох тряпья, достала цветастые лоскутки, разгладила, сложила в аккуратную стопочку, туда же отправила обрывок ленты, красный поясок и сломанную пополам перламутровую гребенку.
— Яки красивы, — приговаривала. — Кажу, шо на юбку, шо на передник…
Затем расстелила клетчатый платок, бережно перенесла все и связала в узелок.
На улице орала голодная и наверняка недоеная корова.
— Бабушка, дай-ка я корову обряжу, — попросила боярышня. — Где подойник у тебя?
— Якая тебе бабушка? — засмеялась та. — Ой, дывитесь, бабушка!..
Выпушенные во двор собаки внезапно залаяли разом и грозно. Агриппина Давыдовна вскочила, бросилась от окна к окну, в глазах мелькнула радость.
— Та ж едут! За мной едут!
В тот же миг разом и густо ударили выстрелы, ровно в пасхальную полночь. Но старушка кинулась к Вавиле, прижалась к груди, свернулась комочком.
— Мати! Мати! Нимци! Ой, лихо!
— Да что ты, Господь с тобой! — Боярышня обняла дрожащее худенькое тельце. — Стреляют, слышу…
Остановить или успокоить старушку было невозможно, она неожиданно вырвалась, полезла в подпечье.
— Война! Война! Нимци идуть! Ой-ой-ой!..
Стрельба длилась несколько минут, то густо, очередями, то одиночными хлопками, и была совсем не страшной, не угрожающей. Вавила свет выключила, в одно окно посмотрела, во второе — ничего не видать. Потом и вовсе все стихло, лишь собаки еще долго лаялись и бросались на забор да призывно кричала недоеная корова.
И когда наконец все стихло, боярышня снова зажгла свет и вытащила стонущую старушку из-под печи. Ее всю колотило, она хватала за руки, жалась, искала защиты.
— Погоди вот, я отолью тебя от испуга. — Вавила усадила ее на узелки. — Потерпи немного, сейчас все и кончится.
Достала из котомки последний огарок свечки, в миску положила и в печь поставила. Потом крестиком воду освятила, усадила Агриппину Давыдовну на порог, сняв платок с головы, распустила жиденькие волосы.
— Ну погляди на меня, подними глаза! — приказала. — И читай за мной. «Отче наш, иже еси на небеси. Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…»
Почтарка лишь шевелила губами. А боярышня в то же время бережной ладонью лицо водой освященной умыла, руки, непокрытую голову окропила и достала расплавленный воск.
— Излейся, страх лютый, аки вода изливается с гор. Аки воск сей огненный горючий застынет, так испуг спадет с души твоей. Не бысть более страху земному, бысть Божьему. Аминь.
Достала из воды отлитую восковую фигурку — человек с ружьем. Вот отчего испуг ее был. Проткнула иглой насквозь, на кусок бересты положила под дымоходом и подожгла.
— Унесись в трубу и развейся пеплом!
И пока все это делала, Агриппина Давыдовна уснула прямо на пороге, привалившись к косяку. Вавила подняла ее на руки, перенесла в кровать. Сама же пристроила иконки в углу на лавке, постелила коврик, отбила первый поклон, откинула кожаный листик на четках да так и заснула, стоя на коленях.
А проснулась на рассвете оттого, что ведро звякнуло: бабушка уже корову подоила и теперь цедила молоко.
— Та шо ж ты на полу спишь? — знакомым визгливым голосом заговорила старушка. — Як чоловик мой. Тай кажу, он же ж дурной быв, як горилки выпьет. А ты горилки не пила.
— Я молилась, бабушка.
— Сон мне привиделся, нимци прийшлы и у деревне стрелялы.
— Не сон это, вправду было…
— Та як же ж не сон?
— Возле дома Юрия Николаевича стреляли ночью. — Боярышня встала. — Будто на пасху. У нас так делают в скитах. Выйдут на улицу, как первая звезда взойдет, и стреляют.
— Та на шо ж стреляют?
— Чтоб возвестить миру — Спаситель наш Иисус Христос воскрес.
Агриппина Давыдовна задумалась, глаза на миг потемнели, будто со света в тень ушла, но тут же просияли.
— Кажу, то Кондрат! Вин же як мой Лука, дурной когда выпьет. Усе ему стреляты треба! Пойдем та побачим, чього вин стрелял?..
Они вышли на восходе, от вольного воздуха у Вавилы закружилась голова. Ночью подморозило, хрустел ледок, наперебой дробно стучали дятлы и заливались на березах тетерева. Утро было чистым, первозданным, как земля после потопа, и хотелось молиться. Все это время она чувствовала на себе вериги ежеминутно, жесткий волос царапал и колол тело от малейшего движения, и даже от дыхания грудь охватывало горючей болью. Но тут будто и власяница с нее спала…
Возле дома Космача они остановились, конь, почуяв людей, тихонько заржал. Дверь была распахнута, калитка настежь, словно кто-то выскочил впопыхах и убежал. Старушка сунулась в избу, обежала двор.
— Война була, чи шо? — недоуменно озиралась она. — Но когда война, людины побитые лежат, а нема ничего… И Кондрата нема.
Вавила поднялась на крыльцо и стала смотреть в конец улицы — встающее солнце еще не слепило, но скрадывало дорогу. Агриппина Давыдовна, как завзятый следопыт, сделала еще один круг возле дома, затем убежала на реку и вернулась через огород, обескураженная и растерянная.
— Та шо ж тут було? Ничого ни розумию. То ли Кондрата вбыли и у реку бросили, то ли Кондрат усех вбыв?.. Та шо ж ты молчишь? Кажу, война була, дывись, хата постреляна, тай конюшня… Та нимцев нема, кажу. Колы нимцев нема, якая вже ж война? А кровь е! Хто кого побыв — не розумию…
Боярышня смотрела из-под руки и ждала, пока солнце наконец оторвется от земли и обнажит дорогу. И когда образовался этот просвет, в конце деревни появился путник с посошком.
— Погоди, бабушка, вон человек идет, сейчас спросим. По виду так странник, а они все знают.
Агриппина Давыдовна притихла, присела немного и замерла, будто птица на ветке, прежде чем слететь.
А странник приблизился, шапку снял, опираясь одной рукой на посох, поклонился в пояс.
— Христос воскресе, люди добрые.
— Здравствуй, Клестиан Алфеевич, — ответила ему боярышня. — Откуда же ты явился, странник богоугодный?
— Мир пытать бегал, внучка Илиодорова.
