Джером Сэлинджер - Собрание сочинений
— Через секундочку я принесу вам чего-нибудь выпить, — тягостно вымолвил я, по-прежнему стараясь принудить кондиционер к работе.
— Мне бы не повредило что-нибудь холодное, — раздался очень знакомый голос. Я развернулся всем корпусом и увидел, что подружка растянулась на диване, чем и объяснялось ее заметное исчезновение по вертикали. — Я сейчас возьму ваш телефон, — сообщила она. — Мне все равно трудно рот открывать в таком состоянии, у меня там все пересохло. Язык совершенно высох.
Кондиционер неожиданно включился и зажужжал, и я вышел на середину комнаты — между диваном и креслом, где сидела миссис Силзбёрн.
— Не знаю, что тут есть выпить, — сказал я. — В холодильник я пока не заглядывал, но могу себе представить…
— Несите что угодно, — перебила меня с дивана наша вечная вития. — Только чтобы мокрое. И холодное. — Ее каблуки покоились на рукаве кителя. Руки были сложены на груди. Под голову подпихнута подушка. — Положите льда, если есть, — сказала она и закрыла глаза. Краткое, но смертоносное мгновение я смотрел на нее сверху вниз, затем нагнулся и как можно деликатнее выпростал из-под ее ног Тяпин китель. Едва я направился прочь из комнаты, дабы приступить к своим хозяйским обязанностям, как от стола ко мне обратился лейтенант.
— Откуда у вас все эти снимки? — спросил он.
Я тотчас подошел к нему. Огромной своей фуражки я так и не снял. Мне в голову не пришло ее снимать. Я встал у стола рядом, однако чуточку позади лейтенанта и задрал голову к фотографиям на стене. Сказал, что это, по большей части, старые снимки детей, которые участвовали в программе «Что за мудрое дитя» в те дни, когда мы были там с Симором.
Лейтенант повернулся ко мне.
— А что это? — спросил он. — Я никогда ее не слышал. Такая детская викторина? Вопросы-ответы? — В голос его безошибочно вкрался soupgon[279] армейского чина — нешумный, однако ползучий. Кроме того, лейтенант вроде бы смотрел на мою фуражку.
Я снял ее и сказал:
— Да не вполне. — Во мне вдруг проснулась толика мелкой фамильной гордости. — Так было, пока там не появился мой брат Симор. И снова более-менее вернулось на круги своя, когда он ушел из программы. Но он поменял весь жанр. Он превратил программу в такой детский «круглый стол».
Лейтенант на меня посмотрел, как мне показалось, с несколько преувеличенным интересом.
— Вы тоже там выступали? — спросил он.
— Да.
Через всю комнату, из незримых пыльных глубин дивана подала голос подружка невесты.
— Посмотрела бы я, как мой ребенок выступает в такой дурацкой программе, — сказала она. — Или на сцене играет. Что-нибудь эдакое. Только через мой труп он станет выставлять себя перед публикой. Это же им всю жизнь ломает. Да одна публичность и прочее — спросите любого психиатра. В смысле, у них тогда будет нормальное детство, я вас спрашиваю? — Голова ее, увенчанная перекосившимся теперь цветочным ободком, вдруг появилась в поле зрения. Словно лишенная тела, она примостилась на подиуме диванной спинки лицом к нам с лейтенантом. — Вот в чем, наверное, беда с этим вашим братом, — сказала Голова. — В смысле, если у вас в детстве жизнь сплошь цирковых уродцев, неудивительно, что вы так и не учитесь взрослеть. Соотноситься с нормальными людьми или как-то. Миссис Феддер о том и говорила в спальне этой дурацкой пару часов назад. Вот так вот и говорила. Ваш брат так и не научился ни с кем соотноситься. Он, очевидно, только и умеет так, что людям потом швы на лицо накладывают. Вообще неприспособлен ни для брака, ни для какого хоть капельку нормального существования, а? Вот ровно об этом миссис Феддер и говорила. — Затем Голова чуть повернулась и вперилась в лейтенанта. — Я разве не права, Боб? Она же так говорила или не говорила? По правде скажи.
Но следующим заговорил не лейтенант, а я. Во рту у меня пересохло, в паху повлажнело. Я сказал, что мне наплевать, в бога душу, с высокой колокольни, на то, что о Симоре имела сказать миссис Феддер. Или, говоря вообще, любая другая профессиональная дилетантка или стерва-любительница. Сказал, что на Симора с десяти лет нападали все дипломированные Любомудры summa-cum-laude[280] и смотрители интеллектуальных сортиров в стране. Сказал, что все могло быть иначе, если б Симор оказался маленьким пижоном с высоким коэффициентом умственного развития. Сказал, что эксгибиционистом он никогда не был. Каждую среду он ходил на передачу, как на собственные похороны. Он даже, елки-палки, ни с кем не разговаривал по пути в автобусе или метро. Сказал, что ни один из этих клятых снисходительных четверосортных критиков и обозревателей никогда не видел в Симоре то, чем Симор на самом деле был. Поэта, елки — палки. И я имею в виду — поэта. Пусть бы он не написал ни одной стихотворной строчки, все равно — тем, что в нем было, он мог вас ослепить мочкой собственного уха.
Тут я, хвала господу, умолк. Сердце колотилось просто ужас, и, как случается со многими ипохондриками, мне вдруг почудилось, что вот из вещества того же, что эта моя речь, и созданы сердечные приступы.[281] До сего дня я не имею ни малейшего представления, как отреагировали гости на мой выплеск — на поток мутных инвектив, что я на них обрушил. Я вновь осознал окружающий мир, когда раздался непреходяще знакомый рев туалетного бачка. Донесся он из глубины квартиры. Я вдруг оглядел комнату и всмотрелся в наличествующих гостей, а также между ними.
— А где же старик? — спросил я. — Старичок где? — Вот ведь я неспешный.
Странным образом ответ, раздавшись, поступил от лейтенанта, а не от подружки невесты.
— Полагаю, в уборной, — сказал он. Заявление было сделано с той особой прямотой, которая выдает в говорящем отнюдь не любителя замалчивать факты повседневной гигиены.
— А, — произнес я. Я снова довольно рассеянно оглядел комнату. Намеренно или нет я старался избегать ужасного взгляда подружки невесты, я уже не помню — или не желаю помнить. На жестком стуле в углу я заметил шелковый цилиндр дяди невестиного отца. Мне захотелось поздороваться с цилиндром вслух.
— Принесу чего-нибудь холодного, — сказал я. — Подождите минутку.
— Можно позвонить? — вдруг спросила меня подружка невесты, когда я проходил мимо дивана. Ноги она опустила на пол.
— Да — да, конечно, — ответил я. Посмотрел на миссис Силзбёрн и лейтенанта. — Если есть лимоны или лаймы, я сделаю «том-коллинзы». Пойдет?
Ответ лейтенанта поразил меня своей живостью.
— Тащите, — воскликнул он, потирая руки, как большой любитель выпить.
Миссис Силзбёрн оторвалась от созерцания снимков над столом и сообщила:
— Если будете делать «том-коллинзы», прошу вас — мне самую малейшую капельку джина. Почти совсем не надо, если вас не затруднит.
Судя по виду, она несколько оправилась — даже за то краткое время, что мы пробыли у меня. Быть может, просто потому, что стояла всего в нескольких шагах от заработавшего кондиционера и на нее дул холодный воздух. Я дал слово о ее порции позаботиться особо, затем оставил ее наедине с затрапезными «звездами» радио начала тридцатых и конца двадцатых годов, среди множества былых физиономий нашего с Симором детства. И лейтенант, похоже, прекрасно мог о себе позаботиться в мое отсутствие: он, заложив руки за спину, как одинокий ценитель, уже придвигался к книжным шкафам. Подружка невесты увязалась за мной, зевая на ходу, — глубоко и слышимо, даже не пытаясь подавить или скрыть этот зевок.
Она шла за мной к спальне, где находился телефон, а из дальнего конца коридора навстречу нам двигался дядя отца невесты. На лице его была та гримаса свирепого покоя, что обманывала меня почти всю дорогу в машине, но едва он приблизился, она сменилась на свою противоположность: старичок одарил нас пантомимой сердечнейших приветствий и поклонов, и я поймал себя на том, что в ответ тоже неумеренно щерюсь и киваю. Редкие седые волосы, судя по всему, старичок только что причесал — едва ли не вымыл, будто в недрах квартиры отыскалась крохотная цирюльня. Мы с ним разошлись, и мне захотелось обернуться; когда же я это сделал, он рьяно помахал мне — от всего сердца, bon voyage,[282] возвращайтесь скорее. Подбодрило меня это несказанно.
— Он что, ненормальный? — спросила подружка невесты.
— Надеюсь, — ответил я и открыл перед ней дверь спальни.
Она грузно уселась на одну из парных кроватей — Симорову.
Телефон стоял на тумбочке под рукой. Я сказал, что мигом принесу выпить.
— Не беспокойтесь, я сейчас выйду, — ответила она. — Только дверь закройте, если не возражаете… Нет, я не в этом смысле, просто я не могу разговаривать по телефону, если дверь не закрыта.
Я ответил, что сам такой же, и повернулся к выходу. Но едва собрался сделать шаг из прохода между кроватями, как заметил в нише окна складной холщовый саквояж. На первый взгляд, он походил на мою сумку, чудом самостоятельно добравшуюся до квартиры с Пенсильванского вокзала. Потом я подумал, что он Тяпин. Я подошел. Саквояж был не застегнут, и единственного взгляда на верхний слой его содержимого хватило, чтобы понять, чей он на самом деле. Вторым, более предметным взглядом я обнаружил поверх двух стиранных бурых армейских рубашек то, что, на мой вкус, никак не следовало оставлять в комнате наедине с подружкой невесты. Я взял это из саквояжа, сунул под мышку, панибратски помахал гостье, уже сунувшей палец в отверстие первой цифры номера, который намеревалась набрать, и дожидавшейся, когда я отсюда выметусь, после чего закрыл за собой дверь.
