Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Эта речь Сильвейн заслужила пространные похвалы банкира, он заказал шампанское. Сильвейн пила рюмку за рюмкой коньяк, но банкир его не переносил.
Сильвейн чокнулась с Раймондом. И мысленно произнесла себе приговор:
Я умерла. Умерла Элис Эллисон, умерла Элис Маккензи, умерла Сильвейн и все ее преемницы и наследницы. Вопрос лишь в том, сидит ли на ее месте, сидит ли в ее шкуре существо, которое ненавидит и проклинает ее, или же существо, которое оплакивает эту женщину.
Сильвейн сделала себе массаж, наложила крем. Она пыталась вновь привести себя в прежнее состояние завороженности. Но все было напрасно. Ее ледяные пальцы соскользнули с висков.
— Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты.
Эксперимент
Намек Элис на ее попытку заставить бога подземного царства танцевать вызвал у банкира любопытство. Пришлось ей коснуться своего прошлого; Элис говорила о себе холодно, ничего не утаивая, словно о человеке, который уже давным-давно не существует. Банкир нашел, что ее цинизм великолепен и что она его плоть от плоти, кость от кости. Он уже испробовал все возможное в погоне за сильными ощущениями. Однако эта утонченная женщина сулила ему много нового.
Раймонд сидел с Сильвейн на террасе гостиницы.
— Сильвейн, ты на редкость нетребовательна. Ты живешь как юноша, как подросток. Ищешь наслаждений. Считаешь, что любовь надо вкушать постепенно, поэтапно — сперва загонять ее, как рыбу, как дичь, потом убивать, потом потрошить, жарить и только потом, наконец, лакомиться ею. Но что касается любви, то… эту рыбу надо съедать живьем.
— Объясни мне яснее, Раймонд.
— Любовь требует философской серьезности. Лишь так ее можно превратить из естественной потребности в переживание.
— То, о чем ты говорил только что, походит скорее на каннибализм.
— К чему такие грубые формулировки, Сильвейн? Любовь может быть чем-то большим, чем-то очень большим.
— Боишься себя выдать?
(Он человек пропащий, так же как и я. Он задумал нечто, связанное со мной.)
— Что увлекает тебя в этом мире, Сильвейн? Что дает мне возможность вынести эту жизнь? Я человек, богатый по рождению, большую часть своего состояния унаследовал, спокойно учился, путешествовал. Когда в первый раз я познакомился в Риме с шикарными шлюхами, которые подражали дамам высшего света, мне стало многое ясно насчет всех людей вообще, правильнее сказать — насчет нас. Это было что-то вроде наития, то же случилось и с молодым Буддой, когда он покинул дворец властелина, своего отца, и впервые в жизни увидел болезни, старость, смерть. После этого он от всего отказался.
Сильвейн бросила взгляд на банкира, впервые в ее груди шевельнулось теплое чувство к нему.
— А что произошло с тобой, Раймонд?
— Сама знаешь, Сильвейн. Я не стал Буддой. Продолжал жить по-прежнему. Учился, зарабатывал деньги. Я хотел узнать подноготную других людей, так как все мы из одного теста. Хотел избрать себе обычную человеческую жизнь. На своем веку я видел так много лжи и обмана, что пришел к заключению: на этой земле не может быть и речи о правде, искренности.
(Элис прикрыла глаза рукой. Где она уже слышала эти слова? Лорд Креншоу сидел в своем кресле: «…реальны лишь выдумки, время от времени среди людей распространяются иллюзии, потом люди затевают войны…» А Эдвард держал на коленях книгу и твердил свое: «Я хочу честности, я хочу честности».)
Раймонд:
— Прежде всего я увидел ложь. Ну, а она была связана с разными масками, игрой, всевозможными ролями, которые исполняют люди.
(О лорд Креншоу…)
— Это знают многие, Сильвейн. Но жить с этим знанием и не иметь силы бежать, уйти из жизни и стать Буддой — невыносимо. Немудрено, что люди не могут породить ничего другого, кроме борьбы, смут и войн. Эта черная гряда облаков всегда стояла на моем небосклоне, и мне не светила ни одна звезда, ни одна. Во-первых. А во-вторых, был зверь.
— Что это еще такое?
— Правда. Человеческая правда — животное. У него есть кости, мясо, внутренности, кожа и шерсть. Он испытывает голод и жажду. Глотает и переваривает пищу. Животное может существовать на земле, в воздухе, в воде. Здесь все начистоту. Нет ни грана лжи. Но коль скоро человек начинает думать, правда исчезает. Человек всегда должен помнить о животном.
— Какие претензии ты предъявляешь к животному? Оно красиво, благородно.
— Нет, это заблуждение, Сильвейн. Поверь. Многие так говорили. Но наше мышление не допускает этого. Оно высокомерно, хочет все представить себе как-то иначе.
— Какие выводы можно сделать из твоих слов?
— Надо вернуть человека к прежнему, к животному. Надо опять приобщить его к правде, сделать безмозглым. Слушай, Сильвейн, мои рассуждения звучат банально, но в них есть внутренняя логика. Вспомни еще раз любовь. Я думаю сейчас о методе Сократа. Как привлекательно соблазнить неопытного, как говорится, невинного молодого человека; этот человек отбивается от своего животного естества, от животного начала. Он прячется за чувства, иллюзии, которые кажутся ему выше, истинней, нежели животное начало! Он, подобно каракатице, убегая, выпускает облако чернил. Молодой человек спасается во лжи. Он «придумывает» все на свете, чтобы защитить себя от правды. Так рождается идеализм. Все идет по шаблону, но каждый думает, что лично он, только он, открыл для себя любовь.
— Глупо смотреть на вещи с этой точки зрения.
— К тому, о чем я скажу дальше, способен далеко не всякий. Большинство людей цепляются за свои иллюзии. Для рывка вперед необходима смелость. Конечно, сперва должно проснуться отвращение. Понимание лжи и отвращение к ней.
— Ты хочешь правды, честности? — Сильвейн засмеялась.
— Почему ты смеешься?
— Я уже это слышала однажды при других обстоятельствах.
— При каких?
— Не будем об этом говорить. Рассказывай.
— Рывок ведет в область вечной мерзлоты. Иным путем достигается нечто вроде буддийской нирваны. Впрочем, это вовсе не буддийская нирвана.
Элис прошептала:
— Дорога к скотству?
— Дорога к правде. К Руссо без его сентиментальности.
Сильвейн:
— Ужасно.
(Он негодяй. Преступник. Очень похоже.)
— Человек глуп, он просто глуп. И ничего не может довести до конца. Ему ничего не нужно: ни понимания, ни последовательности. В человеке уживается животное и фантазер; животное по сути своей правдиво, но оно обладает похотью, а фантазер — спесью.
— Продолжай, я хочу понять тебя до конца.
— Теперь тебе яснее моя мысль, Сильвейн? Она соответствует твоим мыслям?
— Она для меня не нова.
— Да, ты права. Иди ко мне.
В комнате банкира Сильвейн взяла его за руку.
— Преврати меня в животное!
— Ты осмелишься и на это?
— Помоги мне. Я предлагаю тебе себя. Я уже столько всего перепробовала.
— Меняла личины одну за другой?
— Людей-животных не бывает, Раймонд.
— Что?
— Я предлагаю тебе себя. Могу спорить, меня не удастся превратить в животное.
Она вела себя решительней, чем он думал. И не утаивала от него ни одной своей мысли, словно он был ее духовник. При этом Элис высмеивала банкира.
— У меня только одно желание: заснуть, — сказала она однажды.
— Стало быть, я должен тебя умертвить?
— Делай что хочешь. Я не в силах с собой справиться. У меня нет воли. Кончай это.
Его обуял страх. Какая неожиданность, и она это говорит всерьез. В Раймонде проснулось чувство к Элис. Ему было с ней хорошо, она помогла ему; если он убьет эту женщину, то в известной степени покончит с собой тоже. Никто никогда не приносил ему столько добра.
Он захотел поймать ее на слове. Но вскоре она отступила. Элис боялась смерти, взаправдашней смерти. Банкир приходил снова и снова. В конце концов она сдалась.
Села за письменный стол и написала под его диктовку:
«Я — Элис Маккензи, в браке Элис Эллисон, называющая себя ныне Сильвейн и живущая отдельно от своей семьи, находящейся в Англии, заявляю, что сегодня вечером приму яд. Мотивы, побудившие меня к этому, никого не касаются».
Поставила свою подпись, рука ее была тверда. Но при этом Элис ощущала сильнее, чем раньше: нет, она не хочет!
Приняв первые таблетки снотворного, она легла на диван. Дрожащий банкир глядел на нее, он был счастлив. Целовал ее платье, уверяя, что ему безумно повезло — ведь он встретил ее. Да, он пришел в неистовство. Видимо, она и впрямь решилась. На глазах у Раймонда выступили слезы. Элис спокойно выпила вторую порцию таблеток, растворив их в стакане воды. Он не мог этого вынести; обняв ее, вырвался из ее объятий. Простился с ней. Вся история, ниспосланное ему счастье оказались не по силам банкиру. Он держал себя как человек, которого столкнули в воду и который боролся за свою жизнь, но потом осознал, что все безнадежно, все кончено, и тут его втащили в лодку. Недоверчиво, не скрывая своего страха, он спросил:
