Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
— Убить. Вот чего захотела. Чтобы навлечь себе на голову полицию. Ты всегда была такой, дрянь?
— Нет.
— Ах, нет, когда же ты такой стала? Кто тебе перебил хребет? Как звали моего предшественника? Отвечай. Я хочу принести ему благодарность.
Вперив взор в пространство, Элис не отвечала.
— Ты смылась? Тебя выставили за дверь? Ты воровала?
— Да.
— Как его звали?
Она сидела сгорбившись.
— Ты была замужем? У тебя был другой — покрасивей, помоложе, так, что ли?
— Да.
Он захохотал, дал ей пинка.
— Наконец-то ты мне ответила, гадина. Почему ты все время молчишь? А теперь у тебя тоже есть любовник?
— Нет, Генри, нет.
— Ты боишься. Да? Не без причины, дрянь. Со мной шутки плохи. От меня не смоешься, прихватив свои наряды. Если я увижу тебя с каким-нибудь типом, то всажу тебе нож между ребер, ты и охнуть не успеешь.
Старая любовь не ржавеет
Однажды в дождливый вечер в дверь к Джеймсу Маккензи громко позвонили. Экономка впустила в квартиру совершенно продрогшего человека в черном кожаном пальто с поднятым воротником. Вода ручьями текла по размокшим полям шляпы незнакомца, скатывалась на его плечи и грудь. Он извинился и попросил позвать Джеймса Маккензи. Маккензи вышел в прихожую. Но только после того, как экономка помогла гостю снять пальто и шляпу — небольшой саквояж, с которым приплелся незнакомец, он поставил перед собой, не дав его убрать, — только после этого Джеймс узнал в человеке с длинными слипшимися волосами своего зятя Гордона Эллисона.
Маккензи испугался, быстро пошел навстречу Эллисону. Пригласил его сесть. Экономка помогла гостю снять мокрые ботинки, принесла ему домашние шлепанцы. Во время всей этой процедуры Гордон пыхтел, ворчал, но не протестовал. Он позволил экономке протереть досуха его мокрые волосы, после чего надел мягкий халат.
Этот некогда заплывший жиром, бесформенный человек страшно сдал. Экономка принесла гостю горячий чай с ромом.
— Я здесь проездом, Джеймс, — повторил Гордон несколько раз. — Сейчас уже поздно, я не хотел блуждать по городу в поисках ночлега. И подумал, что в твоем доме найдется для меня местечко на одну ночь.
Экономка поставила на стол большое блюдо с печеньем и джем. Но Эллисон, пристально поглядев на угощенье, покачал головой.
— Иногда я целый день так и не соберусь поесть, а иногда еще дольше. Просто забываю. Вообще я мог бы отвыкнуть от еды.
Джеймс уговаривал Гордона поесть. И тот наконец взял печенье и стал мрачно грызть его.
— Откуда ты явился, Гордон?
Джеймс был потрясен.
— Из X я приехал в Y. Там я пожил немного. А потом из Y отправился в Z. А еще потом… Нет, я не помню. — Гордон отложил печенье и поглядел на красные полосы, которые шли по его левой ладони. — Я опять начал писать. Пытаюсь. Постепенно втянусь снова. — Он показал на мокрый саквояж, который еще стоял у дверей. — Вот моя рукопись. Больше мне ничего не приходит в голову. А заставлять себя невозможно. Гордон Эллисон вершит суд над собой. Пора. Но перо отказывается служить. Оно к этому не привыкло. Да и в конце концов не обязательно все записывать. Для кого, собственно? В лучшем случае для того, чтобы оправдаться перед…
Он не произнес имени Элис.
Джеймс:
— Гордон, раз ты не намерен возвращаться домой, живи и работай у меня. Сколько хочешь. Ты ведь знаешь комнату наверху. Покой и уход тебе обеспечены. Если пожелаешь кое-что перечитать, библиотека от меня недалеко. Ну и конечно, моя собственная библиотека в твоем полном распоряжении.
Гордон долго глядел на него неподвижно.
— Я дикий вепрь, ты же знаешь, сам рассказывал об этом. Я король Лир, дракон, от которого одни потравы на полях. Вот кто я. Мне не нужны сюжеты. Я больше не пишу. Нет, я не занимаюсь никаким ремеслом Имеешь ли ты известия об Элис? — Он жадно уставился на Джеймса.
Вот зачем он пришел сюда.
— Она никому не пишет. Но я узнал, что она закрыла счет в банке.
Эта новость страшно взволновала Гордона.
— Почему? Зачем ей это понадобилось? В какой банк она перевела свои деньги?
— У нее ничего не осталось на текущем счету. Она сняла все деньги. Конечно, она не могла потратить сразу всю сумму. Но она хотела, чтобы ее нельзя было найти.
Человек в чужом цветастом халате взмахнул рукой.
— Но почему? Почему же? Разве мы затеваем против нее что-нибудь дурное? Разве мы убийцы, от которых надо прятаться? — Он ожесточенно запыхтел. — Ну и что теперь? Что она теперь делает? Я должен с ней поговорить. Я мотаюсь по разным городам, а она от меня прячется. Она играет с нами в кошки-мышки. Где-нибудь она, видно, живет под чужим именем. Разве так поступают? Что ты скажешь? Вопиющая история. Но она не уйдет от наказания. — Внезапно Гордон откинулся назад. — Я устал… она меня буквально загнала. Мы уже не молоды. Скоро все кончится. Пусть подумает над этим.
Какие бессвязные мрачные речи! Джеймс подлил зятю рома в чай.
— Сделай глоток, Гордон. А я велю принести тебе поесть в комнату. Лучше всего, если ты поскорее ляжешь.
Маккензи взял Гордона за руку, помог ему выпрямиться. Гордон сделал глоток и встал. Выходя из комнаты, он опирался на Маккензи, у дверей взглянул на саквояж.
— Я все еще таскаю его с собой. Если не возражаешь, пусть постоит здесь. Я не стану брать его наверх. — Он нагнулся и погладил саквояж. — Бедный звереныш, бедняга.
На следующий день Гордон решил поехать в город. Джеймс понял: он хотел навести справки об Элис; до этого он узнавал о ней у экономки, даже обыскал квартиру — нет ли где ее следов. Джеймс не отпускал зятя.
После завтрака — Гордон почти ни к чему не притронулся — Джеймс отвел гостя в кабинет и предложил ему прилечь. С признательностью Гордон лег на диван, несчастный беглец, затравленный человек. Передышка на бегу. Он так и не побрился. Возможно, к нему следовало кого-то приставить, например, сиделку, которая вымыла бы его. Джеймс сел у окна с газетой в руках.
— Часто ли ты думаешь о судьбе людей? — начал Гордон. — Спрашивал ли ты себя, как происходят встречи: почему один человек натыкается на другого, а второй на третьего?
— Дело случая. Гордон. И это закономерно. Вокруг человека тысячи людей. Мимо большинства ты спокойно проходишь. С некоторыми сближаешься. Человек выбирает.
— Как выбирает? Кто выбирает? У меня создалось впечатление, что в общем и целом случайностей не бывает. Люди, которых ты выбираешь, уже заранее предопределены, изначально связаны с тобой.
— Изначально связаны (я понимаю, к чему он клонит). Нельзя быть суеверным, Гордон. Суеверный человек теряет свою независимость. Какая связь могла возникнуть заранее? Что могло быть предопределено? Многое проходит мимо нас. Кое-что мы отбираем. Отбираем то, что нам нравится, приятно, что обогащает нас. Ты стоишь у пруда, забрасываешь удочку, вытаскиваешь улов.
— Так человеку только кажется. Так это выглядит на первый взгляд. А после выясняется, что все иначе, Джеймс. Ты умен и осмотрителен, любишь свои книги и свою науку. Но таким образом ты не подступишься к сути.
Джеймс согласился:
— Конечно, это и мое мнение… Я тебе его уже высказывал, говорил, что наши мысли отгораживают нас от действительности железной стеной. Мы и наши мысли, которые с невероятной силой наталкиваются на предметный мир, не только не приближаемся к действительности, но и удаляемся от нее. Замыкаемся в себе. Движемся среди одних лишь теней. Поразительная история. Но если ты когда-нибудь поймешь, в чем дело, то у тебя откроются глаза. Тебе все станет яснее, ты перестанешь мучиться.
Он часто говорил на эту тему. Но ничего не помогало. И он уже отчаялся.
— Знаю, ты так думаешь, Джеймс. Я и сам защищал тот же тезис — все на свете лишь вымысел, фантазии. Ты ведь помнишь то время, когда Эдвард терзал нас своими вопросами о войне и ее виновниках; тогда я говорил: людьми время от времени овладевает неодолимое, маниакальное стремление к войне, потребность вести ее. Они создают соответствующие духу времени теории, из-за которых якобы ведут войну, будто бы стимулирующую прогресс в той или иной области. Ты ведь помнишь? Я рассказывал о модах и обычаях разных эпох.
— Ты рассказал чудесную историю о рыцаре и трубадуре Жофи, я ее помню до сих пор. Жофи чуть было не отказался от своей любви к маленькой крестьянке, которую по-настоящему любил, отказался ради моды своей эпохи.
— Не верь, что история Жофи выражала мои взгляды. Что ты скажешь, если и ее я выдумал, преследуя определенные цели? Я и сейчас знаю, зачем сделал это, для чего понадобилась моя вымышленная история. Я хотел защитить себя от нападок Эдварда и метил в Элис… в ее фантазии. Понимал, что на меня надвигается. Но не сумел предотвратить. Все шло своим чередом. — Гордон помолчал немного. Потом продолжал: — Фантазия — мой злейший враг — преследовала меня неотступно. Она погубила мою жизнь. Но кто может жить без фантазии? Взгляни на меня. Фантазия толкала меня к тому, что ты называешь предметным миром, к настоящей, истинной, неподдельной жизни. И тут как раз я встретил дурных людей, опасных преступников. Такова, стало быть, реальная жизнь, сказал я себе. А потом я увидел… Элис. Ты ведь помнишь, какая она была. И я подумал: вот она, реальная действительность, добрая действительность. Но тут Элис начала грезить, фантазировать и, погруженная в свои фантазии, выскользнула у меня из рук! Меня она не видела, свою суть извращала, все понимала превратно, а потом и вовсе изгнала меня из реальной жизни.
