Василий Аксенов - Кесарево свечение
Тому назад не менее двух лет чета Гореликов на ночь глядя отправилась в прикольную дискотеку «Ожог», что недавно открылась в бывшем здании Института марксизма-ленинизма возле Тверской, прямо за бронзовыми ягодицами боевой лошади основателя Москвы князя Юрия Долгорукого.
«Славка, тебе всего лишь тридцать четыре года, а мне всего-то двадцать семь; мы еще можем здорово побеситься!» – убежденно сказала Наталья.
Его высокопревосходительство не возражал. Напротив, внес любопытное предложение. «Давай скинем по десятке и вообразим, что мне двадцать четыре, а тебе семнадцать, как будто на следующий день после Елагина острова просто поперлись в диско, как будто и не было этих десяти лет со всеми чертовыми приключениями, идет?»
Она взвизгнула от восторга, откусила ему оба уха, три из десяти пальцев, хотела и до основного добраться, однако отложила на опосля, бросилась в гардеробную и выскочила оттуда в соответствующем прикиде: платьишко до лобка, светящиеся браслеты на лодыжках, клипса в носу, на башке ее коронный факел разноцветных волос. Славка натянул на мускулистый торс черную майку, стал искать какие-нибудь джинсы и не нашел. Можете себе представить, во всем огромном доме ни одной пары «блюджинс»! Во всех шкафах одна фирма: хьюгобоссы, гуччиверзоххи, олдбондстриты – ничего подходящего для двадцатичетырехлетнего альтернативщика.
Вдруг обнаружилось нечто вполне великолепное – широченные пижамные штаны с оранжевыми петухами и голубыми попугаями. Словом, парочка получилась – полный вперед! Охране они сказали, что запираются у себя, а когда внизу все стихло, откатили книжный шкаф и через потайную дверь были таковы.
«Ожог» располагался в бывшем марксистском вестибюле. Обстановка была вполне постмодернистская. Огромный Ильич царствовал посредине зала, как на вокзале. Идея вокзала обыгрывалась также при помощи электронного табло, по которому прокатывались то объявление об отходе поездов почему-то в Солт-Лейк-Сити, то какие-то двусмысленные надписи вроде «Строгий учет воспламеняющихся субстанций», то расплывающаяся физиономия любимца тусовки актера Ивана Охлобыстина. В зале также были расставлены ярко раскрашенные куклы в полный человеческий рост: ассенизатор и водовоз Маяковский, дискобол Нина Думбадзе с усатым лицом вождя трудящихся, Лаврентий Берия в костюме маркиза де Сада.
Когда они вошли, танцы еще не начались. Наташка восторженно свистнула: на эстраде в кругу света стоял седой человек с гитарой, бард Алик Мирзоян. Его акустический инструмент то бренчал, как клавесины, то гремел, как джаз. Он пел свой блюз «Фицджералд»: «…Не зная, что еще случится, кричит в пустые наши лица больная родина моя…» После этих слов его профессорский голос переходил на негритянский скет.
Певец, увы, недолго занимал сцену. Его сменил оркестр техномузыки. Публики становилось все больше. Всё уже было в движении. Мелькающие огни высвечивали медленно закручивающуюся машину рук и голов. Дымок и запашок каннабиса уже кружил Наташку. Ей и впрямь казалось, что вернулось семнадцатилетие. Вдвоем со Славкой они включились в общий все нарастающий ритм.
Возле колонны с социалистическими капителями могучий неф в нигерийском бурнусе продавал, а бедным просто совал таблетки амфетамина. «Видишь, как подсаживает?!» – хохотнул Славка. «Возьми у него побольше, не пожалеешь!» – крикнула Наташка. Он протянул нигерийцу сотенную бумажку и получил пузырек.
Через несколько минут, не прекращая механических движений, они оказались в совершенно изменившемся мире. Колотуха музыки приобрела ошеломляюще новый, бесконечно очаровывающий смысл. Они извивались со всей толпой, но им казалось, что это толпа извивается с ними. Один за другим выпрыгивали ниоткуда и уносились никуда миги пронзительного счастья. Вместе с этими мигами и они сами проносились из восхитительного ниоткуда в расхитительно-восхитительное никуда, и каждое их движение было и слиянием, и шагом к слиянию, и шагом к разъединению для нового слияния, словом, бесконечным, как весь этот ритм, сбывающимся ожиданием.
«Технократическая музыка!» – крикнул он ей в ту даль, в которой она плясала лицом к его лицу. «Боже, как смешно! – рассыпалась она колокольчиками. – Мы роботы, Славка! Мы клавиши и чипсы!» Он умирал от хохота и счастья. Он все-таки нашел свою девчонку! Выкупил ее у призрака, почти как в пьесе Стаса Ваксино! Семь лет искал, и вот она вся в нем! Потрогай ее пальцы, возьми хоть один из тех, что кружатся над ее головой. Палец Какашки отвечал всем ожиданиям и превосходил их. Каждая его фаланга превращалась в батарейку счастья. And lasts, and lasts, and lasts…[138]
«Посмотри на этого продавца! – хохотала она. – Сколько на нем навешано одежд, а ведь у себя дома небось бегает в трусиках!» – «Голышом!» – задохнулся и он от хохота, и этот образ нигерийского дельца без его величественного бурнуса, в складках которого таилось столько счастья: каннабис, амфетамин, элэсде, кокаишка, экстази, – а голышом, был настолько уморительным, что они еще долго тряслись в хохоте, если можно сказать «долго» о технотанце с его полной отключкой от потока секунд и минут.
Между тем «Ожог» все больше наполнялся их сверстниками, то есть ребятами и девчонками от семнадцати до двадцати четырех. В ливнях света и мглы мелькали лица, искаженные эйфорией, тела, конвульсирующие в таких фигурах, какие мало кто из них смог бы повторить наутро. Без устали, без остановки сотни три танцоров тряслись под безудержный технорок, и каждый казался себе вечно юным полубогом околоземных пространств. «Как я люблю с тобой трахаться, Славка мой!» – закричала Наташа, никого не стыдясь, да и было бы смешно стыдиться кого-либо из этих братьев и сестер, преодолевших время.
«Эвонна!» – выкликнул Славка только что изобретенное слово и сделал пируэт, что твой Джон Траволта из его первого фильма. Вдруг она почувствовала, что кто-то одним махом заткнул ей рот ватой. Сжались челюсти, заскрежетали зубы, к божественному рту из глубин набитого всякими там кишками тела стала вздыматься тошнота. Славка уже блевал, обняв за талию «агитатора, горлана, главаря».
Позже Наталья Ардальоновна, вспоминая эти отвратительные минуты, гадала, что стало причиной, как она выражалась, «выворотки»: то ли нигерийский товар был нечист, то ли трехлетняя отвычка от зелья сказалась. В те отвратительные минуты она ничего не соображала, а только лишь выла и скулила, как раздавленная колесницей (почему-то именно колесницей) собачонка. Вокруг вдруг оказалась масса парней в темных костюмах с галстуками. Они оттирали от Гореликов другую массу парней в костюмах с галстуками. Двое держали над головами пистолеты. Из-за широких плеч выскакивали личики по-прежнему танцующей толпы. Там кто-то радостно визжал: «Олигарха! Олигарха выворачивает!» Вспыхивали блицы фотоаппаратов. Вдруг Славка выпрямился с мобильником в одной руке и с маленьким, но увесистым револьверчиком в другой. Он пальнул в потолок, и в тот же момент в зал стали вваливаться пятнистые в черных масках.
Подвал, куда затолкали всех участников инцидента, включая нигерийского просветителя, оказался местом еще более постмодернистским. Там среди предметов звукоаппаратуры полно было бюстов марксистских авторитетов: не считая Ленина, замечались Калинин, потом почти не отличимый от Сталина Фрунзе и даже Глеб Максимилианович Кржижановский. Славка в своих шутовских петушино-попугайских штанах молча стоял у стены. «Никогда не забуду, как он стоит у стены в этих штанах», – твердила Стасу, смиряя цокот зубов, Наталья. Полуголая и раскрашенная, она и сама являла не менее жалкое зрелище. Каждый взгляд, ей казалось, наждаком прогуливается по ее коже.
Разоруженная охрана Гореликов, которая, оказывается, мониторила их с самого начала бегства, сидела на полу. В другом углу сидели незнакомые парни из непонятной охраны, явно посланные в «Ожог», чтобы спровоцировать загулявшего «олигарха». По всей вероятности, они были из как бы несуществующего, да к тому же и связанного мирным договором ТНТ.
Омоновцы по одному выводили задержанных на разборки. Ничего особенного, кроме о.о., приписать им было нельзя. Никто особенно не волновался: как-никак, все было официально зарегистрировано. Хуже всех, кажется, пришлось нигерийскому негоцианту Освагу Каликари. Он стонал и держался одной рукой за низ живота, а другой за центр задницы. По всей вероятности, проглотил немало оставшихся пузырьков и нуждался в хорошей очистительной клизме. Впрочем, она его и ожидала.
Хуже, чем Освагу, было, пожалуй, только Славке. Шутовские штаны и черная майка в обтяжку теперь, в омоновском «накопителе», странно подчеркивали трагичность его лица и фигуры. Он мог бы напомнить Гамлета перед дуэлью, если бы не татуировка стрекозы на правом бицепсе. Наталья боялась на него взглянуть, а он не хотел смотреть на нее.
