Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
— Тогда мне шел сорок пятый, — продолжал бей-эфенди. — Теперь же ей девятнадцать, а мне уже пятьдесят.
Он поглядел слуге в лицо, словно силясь что-то на нем прочесть.
— Грузовик!
— Изволь?
— Тридцать пять лет разницы — это много?
— Нет, дорогой, что ты.
— Для такого мужчины, как я…
— Это не много.
— Грузовик!
— Изволь?
— Как относятся к нам наши жены?
— Молятся на нас.
— Но ведь ты не был женат?
— Ну и что?
— А если б женился и жена у тебя была молоденькая?
— Все равно молилась бы на меня.
— А если б тебе предстояло сидеть в тюрьме долгие годы?
— Все равно!
Еще одна фотография.
— Тут мы сняты во время помолвки…
Толстая пачка, не меньше сотни карточек: во время помолвки, после свадьбы, через неделю после первой брачной ночи, через десять дней, через две недели, через месяц, через два, через полгода…
— Грузовик!
— Жена у меня — грузинка!
— Знаю. Грузинки — верные жены.
— Браво! Верные жены — грузинки, не так ли?
— Верные.
— А если их мужу сидеть в тюрьме всю жизнь?
— Все равно больше замуж не выйдут.
— Повтори, Грузовик, повтори! Какие жены грузинки?
— Верные.
— Гляди, Грузовик! Видишь подушку?
— Вижу.
— Сама кружева вязала, цветочки своей рукой вышила. Подушка, на которой мы спали свою первую ночь. Впрочем, ты знаешь, я говорил… Впитала запах моей жены. Если б ты был женат и жена у тебя была такая же молоденькая, как у меня…
— И я попал бы в тюрьму…
— Вот именно, Грузовик! Что тогда?
— Я бы рехнулся!
— А если жена у тебя была бы грузинкой?
— Тогда дело другое…
В мире шла война.
Ангел смерти Азраил, воплотившись в танки, пушки и самолеты, заливал кровью Европу. В печах сжигали миллионы людей, их прах развеивали по ветру! В мире шла война. Свирепствовал голод. И наживалась за счет голодных торжествующая сытость. Откормленные, толстые господа взбирались на трибуны и лгали, натравливая друг на друга народы.
В мире шла война. Работали радиостанции и ротационные машины, прославлявшие бойню. Во имя Азраила источали ложь газеты и радио. И немало людей поддалось этой лжи. Среди них был и Селяхеттин-бей, крохотный человечек с усиками а-ля Гитлер, в сверкающих лакированных сапожках. Маленький чиновник лесного ведомства, волею судеб оказавшийся хозяином одного из огромных лесов Анатолии, где кроны зеленых великанов раскачивались под ветром, как океанские волны.
В мире свирепствовала война, а в Турции — черный рынок. Жалованье? Да что оно значило для Селяхеттин-бея, если черный рынок приносил ему толстые пачки денег, обеспечивал икрой и виски, сверкающими сапожками и костюмами из английского бостона?! Правительство? Государство? Плевать он хотел на них. Сам черт стал ему не брат.
Требовалось от него немного — смотреть сквозь пальцы на воровскую рубку леса. Лунными и темными, дождливыми и ясными ночами падали на землю деревья, скрипели повозки. Дельцы загребали миллионы. Кто смел, тот и съел.
Оказался не промах и ничтожный Селяхеттин-бей с усиками под Адольфа Гитлера. Не в сотнях лир жалованья, в тысячах лир взяток исчислял он свои доходы. Деньги вскружили ему голову: что хочу, мол, то и ворочу. Кто мог ему помешать в его сорок пять лет жениться на четырнадцатилетней девчонке, да к тому же еще грузинке?!
Опьяненный свежестью этой девочки, одурманенный вином, Селяхеттин-бей совсем потерял голову. И однажды, нахлеставшись вином до потери сознания, сел на лесной окраине в поезд, который шел на Стамбул.
В Стамбуле войны не было. Но черный рынок был. Здесь, в Стамбуле, тоже работали печатные станы и ротационные машины, в тысячах экземпляров размножавшие ложь. И как сыр в масле катались хозяева этих машин и те, кто велел им печатать ложь, которой была нашпигована голова Селяхеттина-бея с усиками а-ля Гитлер.
Вечер. Крохотный бар на Бейоглу. В баре — круглолицый краснощекий еврей. Рядом с ним — девица. Как так?! В то самое время, когда, посылая снаряд за снарядом, бомбу за бомбой, сотни машин смерти в прах разносили Европу, когда ночью и днем пылали печи крематориев, чтобы избавить мир от евреев, в Стамбуле в баре на Бейоглу под томную музыку, при свете разноцветных огней какой-то еврей сидит с турчанкой — блондинкой, исконной мусульманкой?
— Гарсон! А ну отгони эту девку от грязного еврея!
Но Турция еще не была Германией.
— Тебе говорят, гарсон! Гарсо-он! Гарсо-он!
Человек с усиками под Гитлера в ярости отшвырнул стул. Наглой походкой двинулся к столику, за которым сидел еврей. Тот поднял на него красное щекастое лицо, глянул голубыми глазами.
— В чем дело?
— Пошел вон!
— Прочь, наглец!
— Это я наглец?!
— Да, ты! Гарсон, подай-ка мне палку!
— Я тебе покажу!
— Ну-ка дайте ему по шее да за дверь!
Усики Адольфа Гитлера. Пинок под зад. Перевернутый столик. Разгромленный бар. Еврей с поднятым кулаком. Сверкающие сапоги, гитлеровские усики, белый воротничок, галстук. Кулаки, оплеухи, тычки…
Селяхеттина-бея вдруг осенило: ведь пистолет ему за пояс сунула не еврейская мать, не под расписку дали ему этого еврея!..
Три пули из пяти угодили в красное, щекастое лицо. От четвертой вдребезги разлетелась лампа. Пятая врезалась в потолочную балку.
— Грузовик!
— Изволь?
— Жена у меня грузинка!
— Грузинки — верные жены.
— А если муж попадет в тюрьму?
— Станут ждать.
— Зная, что он никогда не выйдет?
— Все равно будут ждать.
— Видишь подушку?
— Вижу, бей, знаю, Впитала запах твоей жены. Спали на ней первую брачную ночь.
— Грузовик!
— Изволь?
— Я иду умываться…
— Грузовик!
— Изволь?
— Я иду по нужде.
И наконец в один прекрасный день:
— Грузовик!
— Изволь?
— Меня тоска заела…
Сперва сигарету с гашишем, потом из одного гашиша. Потом опиум, потом героин, потом карты. Все это помогает от тоски.
Я заболел и три месяца провалялся в лазарете. В день выписки первым встретил меня во дворе Боби.
— Твоего теперь не узнать!
— Кто таков этот мой?
— Сам знаешь, охотник на львов!
— Что с ним стряслось?
— Опиум, героин, карты…
— Да ну?
— Вот тебе и ну! Ступай погляди!
— За три-то месяца?
За три месяца карты, словно прожорливое чудище, сожрали все: не стало ни бритвенного прибора из никеля, ни костюмов, ни циновок, ни молитвенного коврика, ни сверкавшего кожей чемодана, ни деньжат, припасенных на черный день, ни одеяла, ни постели. От былого великолепия осталась только подушка, вышитая его женой.
Как-то утром, смущаясь, он подошел ко мне. Глаза как у побитой собаки. Гитлеровские усики не подстрижены, щеки ввалились, заросли щетиной.
— Да будет ваша болезнь в прошлом!
— Спасибо. Но вы-то…
— Непоколебим лишь один аллах!
— Всего за три месяца…
— Как видите! Давайте оставим эту тему. Могу ли я обратиться к вам с просьбой?
— Отчего же нет? Помилуйте!
Мы шагали рядом в сыром полумраке коридора.
— Мне очень стыдно, — сказал он.
— Чего вы стыдитесь?
— Своего вида. Сегодня ночью, однако, мне явился во сне белобородый дервиш…
— И что же?
— Сказал: добудь пять лир.
— Пять лир? Зачем?
— Снова попытай счастья, не бойся, говорит. Выиграешь все, что потерял.
Я понял, что попался.
— Было бы у меня всего пять лир!.. Вы, верно, помните, у меня есть подушка моей жены. От первой брачной ночи. Я бы дал вам ее в залог!
У меня не было выхода. Он принес подушку и, зажав в кулаке пятилировую бумажку, убежал обрадованный.
Вернулся он в камеру вечером. Виноватый, испуганный.
— Грузовик!
И тут вместо привычного «Изволь?» я услышал:
— Ну что?
— Проигрался!
— Чего еще от тебя ждать!
— А подушка моей жены?
— Приказала долго жить!
— Грузовик!
— Чего?
— Гляди, вон она лежит!
— Тебе-то какое дело?
— Запах жены, он мой.
— Гони пять лир — будет твой.
— Нету!
Я глянул на него: он смотрел на подушку блестящими от слез глазами.
— Запах моей жены, — простонал он.
— Раньше надо было думать.
— Не мог я думать раньше, Грузовик!
— Я тебе больше не Грузовик!
— Отчего же?
— У меня есть имя!
— Прежде ты не сердился.
— Прежде и стеклышки были стаканом!
Когда я утром проснулся, в камере не было ни его, ни подушки.
— Хочешь, глаз ему вышибу? — спросил Грузовик.
— За что?
— За подушку!
— Оставь.
— А как же пять лир?
— Пускай его.
