Ханья Янагихара - Маленькая жизнь
– Калеб, – задыхается он, – прошу тебя, прошу.
Он никогда и ни у кого не выпрашивал милости, даже в детстве, но теперь вот каким-то образом превратился в просителя. В детстве жизнь не имела для него особой ценности, хотел бы он, чтобы это и сейчас было так.
– Прошу тебя, – говорит он. – Калеб, пожалуйста, прости меня… прости. Прости.
Но он знает, что Калеб больше не человек. Он – волк, он – койот. Он весь – ярость и мускулы. И для Калеба он – ничто, жертва, расходный материал. Его волокут к дивану, он понимает, что сейчас случится. И все равно продолжает его упрашивать.
– Пожалуйста, Калеб, – говорит он. – Пожалуйста, не надо. Калеб, прошу тебя.
Когда он приходит в себя, то лежит на полу возле дивана, в доме тихо.
– Эй? – зовет он, ненавидя себя за дрожь в голосе, но ему никто не отвечает.
Впрочем, ему это и не нужно – отчего-то он знает, что он в доме один.
Он садится. Натягивает трусы и штаны, шевелит пальцами, двигает руками, подтягивает колени к груди и снова их выпрямляет, дергает плечами туда-сюда, вертит головой вправо и влево. На затылке у него что-то липкое, но, ощупав шею, он с облегчением понимает, что это не кровь, а вино. Все болит, но ничего не сломано.
Он ползет в спальню. Быстро приводит себя в порядок в ванной, собирает вещи, складывает их в сумку. Быстро ковыляет к двери. Сначала он пугается, что машины во дворе не окажется и тогда ему отсюда не выбраться, но вот она, стоит рядом с машиной Калеба, ждет его. Он смотрит на часы: полночь.
Он ползет по лужайке на четвереньках, сумка больно оттягивает плечо, двести футов от двери до машины превращаются в мили. Ему хочется остановиться, он так устал, но он знает – нельзя.
В машине он, не глядя на себя в зеркало, заводит мотор и уезжает. Но где-то полчаса спустя, когда он понимает, что отъехал от дома на безопасное расстояние, его начинает бить озноб, такой сильный, что под ним трясется машина, и он съезжает на обочину, пережидает, опустив голову на руль.
Он ждет десять минут, двадцать. Затем поворачивается, хотя само движение уже наказуемо, чтобы найти в сумке телефон. Он набирает номер Виллема, ждет.
– Джуд! – удивленно восклицает Виллем. – А я как раз собирался тебе звонить.
– Привет, Виллем, – говорит он, надеясь, что голос у него нормальный. – Должно быть, я прочел твои мысли.
Пару минут они болтают, потом Виллем спрашивает:
– Ты в порядке?
– Конечно, – отвечает он.
– У тебя голос немного странный.
Виллем, хочет сказать он. Виллем, как я хочу, чтобы ты был рядом. Но вместо этого говорит:
– Извини, просто голова болит.
Они болтают еще, и потом, когда они уже попрощались, Виллем спрашивает:
– Ты точно в порядке?
– Да, – говорит он. – Все хорошо.
– Ладно, – говорит Виллем. – Ладно. – А затем: – Осталось пять недель.
– Еще пять.
Ему так остро недостает Виллема, что он едва может дышать.
Он заканчивает разговор, ждет еще десять минут, пока озноб не проходит окончательно, затем снова заводит машину и едет домой.
На следующий день он заставляет себя взглянуть в зеркало и еле сдерживает крик, до того ему стыдно, горько и страшно. Какой он стал безобразный, поразительный урод – даже для него это что-то запредельное. Он старается как может, чтобы придать себе пристойный вид, он надевает свой любимый костюм. Калеб пнул его в бок, и каждое движение, каждый вдох отдаются болью. Перед тем как выйти из дома, он звонит зубному, потому что один зуб в верхней челюсти, похоже, шатается, и записывается вечером на прием к Энди.
Он едет на работу.
– Не самый твой удачный образ, Сент-Фрэнсис, – во время утренней встречи правления говорит один из старших партнеров, который ему очень нравится, и все смеются.
Он заставляет себя улыбнуться.
– Боюсь, вы правы, – отвечает он. – И, кстати, хочу вас всех расстроить, на моей карьере паралимпийского чемпиона по теннису, увы, придется поставить крест.
– Ну, меня этим не расстроишь, – говорит Люсьен, а все за столом стонут с деланным огорчением. – Агрессию можно и в суде выплеснуть. Думаю, этим боевым искусством тебе и надо ограничиться.
Вечером Энди его распекает.
– Джуд, что я тебе говорил про теннис? – спрашивает он.
– Я помню, – отвечает он. – Энди, обещаю, больше – никогда.
– А это что? – Энди ощупывает его затылок.
Он наигранно вздыхает:
– Я повернулся, и тут кто-то нечаянно со всей силы пробил бэкхэндом.
Он ждет, что Энди что-нибудь скажет, но он только молча смазывает ему шею обезболивающим кремом и накладывает повязку.
На следующий день Энди звонит ему в офис.
– Мне нужно с тобой поговорить. Это важно. Сможем где-нибудь встретиться?
Он встревожен.
– Все нормально? – спрашивает он. – Энди, у тебя все хорошо?
– Все нормально, – отвечает Энди. – Но нам надо встретиться.
Он уходит на обед пораньше, и они встречаются неподалеку от его офиса, в баре, куда ходят в основном японские банкиры из соседней с «Розен Притчард» башни. Энди уже ждет его и осторожно прикладывает ладонь к его непострадавшей щеке.
– Я заказал тебе пиво, – говорит Энди.
Они молча пьют, и наконец Энди говорит:
– Джуд, я задам тебе один вопрос и хочу видеть твое лицо. Скажи, ты… ты сам себя ранишь?
– Что? – удивляется он.
– Эти твои теннисные травмы, – говорит Энди, – они… точно во время тенниса получены? Ты не скатывался с лестницы, не бился о стены, ничего такого? – Он делает глубокий вдох. – Я знаю, ты так в детстве делал. Ты снова начал?
– Нет, Энди, – отвечает он. – Нет. Я ничего с собой не делал. Клянусь. Клянусь… Гарольдом и Джулией. Клянусь Виллемом.
– Хорошо, – выдыхает Энди. – Ну то есть мне стало легче. Легче, когда знаешь, что ты просто упрямец и не слушаешь, что тебе врач говорит, тут, конечно, ничего нового. Ну и, похоже, игрок в теннис из тебя никудышный.
Энди улыбается, и он заставляет себя улыбнуться в ответ.
Энди заказывает еще пива, они молчат.
– Знаешь, Джуд, – медленно произносит Энди, – я ведь годами все ломал и ломал голову над тем, что с тобой делать. Нет-нет, погоди… дай я договорю. Я не спал – не сплю – ночами, все спрашиваю себя, правильно ли я с тобой поступаю, я ведь столько раз чуть не поместил тебя в больницу, столько раз собирался звонить Гарольду или Виллему, сказать им, что нам надо собраться вместе и тебя отвезти. Я общался со своими однокашниками – психотерапевтами, я рассказывал им о тебе, о пациенте, с которым я очень сблизился, и спрашивал их, как бы они поступили на моем месте. Я выслушивал все их советы. Выслушивал все, что мне советовал мой терапевт. Но правильного ответа мне никто так и не сумел дать. Я изводил себя этими мыслями. Но мне всегда казалось… ты столько всего умеешь, и ты сумел свою жизнь как-то странно, конечно, но явно удачно уравновесить, и мне казалось, ну не знаю, что не стоит мне это равновесие нарушать. Понимаешь? Поэтому я и позволял тебе годами себя резать, но каждый год, каждый раз, когда я тебя вижу, я все думаю, правильно ли я поступаю, не нужно ли было действовать понастойчивее, чтобы тебе помочь, чтобы ты перестал такое с собой делать?
