Пётр Самотарж - Одиночество зверя
— Но в Италии ведь в своё время провели операцию «Чистые руки» и спокойно живут по сей день, гибнуть не собираются.
— Насколько спокойно — ещё вопрос. У них рухнула традиционная партийная система, и до сих пор они не создали мало-мальски стабильную новую. Партии без конца самораспускаются, объединяются, разделяются — едва ли не к каждым парламентским выборам кардинально меняется перечень политических сил. Как, по-твоему, усилится у нас законодательная ветвь власти в таких обстоятельствах или ослабнет?
— Сначала следует дать определение ослаблению или усилению. Свободно избранный, но раздробленный парламент, полагаю, может обрести больший авторитет, чем нынешний.
— Сильно сомневаюсь. Левые и националисты способны Россию уничтожить, но не спасти.
— Ты уже заранее решил, кто победит на свободных выборах?
— А ты до сих пор не выросла из прекрасных надежд девяносто первого года? Люди боятся реформ, как чёрт ладана, а реформы жизненно необходимы. Нужно менять модель экономики с сырьевой на наукоёмкую. Такая перемена предполагает необходимость смены прежнего образа жизни миллионами семей, поскольку технический прогресс оставит без работы миллионы сталеваров и шахтёров, а они, в свою очередь, должны получить возможность обеспечивать свои семьи иным способом.
— Потребуются инвестиции, а они спасаются от вас с Покровским бегством на все стороны света.
— Можно подумать, политический хаос в стране их привлечёт.
— Как же ты боишься свободы, даже странно слышать.
— А ты рассуждаешь по-детски. Свобода не может свалиться с неба, она требует для себя определённых условий. Законность должна ей предшествовать, а не следовать — в противном случае выйдет лишь разгул вседозволенности.
— Хорошо, вернёмся к земным проблемам. Я всё же не поняла из твоих слов: Покровский тебе подчиняется или нет?
— Что ты называешь подчинением?
— То же, что и все остальные люди.
— А именно?
— Он выполняет твои указания и распоряжения?
— Я не издаю нормативных актов такого рода.
— Хорошо, указы и поручения.
— Разумеется.
— А ты издаешь указы и поручения, с которым он не согласен?
— Случается.
— А можешь привести конкретные примеры?
— Ты мне не веришь?
— Нет, просто любопытно. Вся страна усиленно пытается проникнуть в природу ваших взаимоотношений, а чем же я хуже?
— Какие ещё взаимоотношения? Он премьер, я президент — этим всё сказано.
— Но раньше он был президентом, а ты — премьером.
— А ещё раньше ни он, ни я не были ни президентом, ни премьером.
— И всё же — меня интересует момент перехода. Вчера он был твоим начальником, а сегодня уже наоборот. Как вы там между собой утрясали психологический перелом?
— Какой ещё перелом? И причём здесь начальник?
— Ну, как же — у нас всё же президент воспринимается главным начальником всей страны.
— Здесь как раз и кроется одна из проблем. Президент — ничем не главнее парламента или суда.
— Де-факто всё же главнее. По крайней мере, главнее парламента и уж точно — премьера.
— Откуда ты знаешь? Прочитала в оппозиционной прессе?
— Возможно, ты — действительно не главнее премьера и парламента, но Покровский в качестве президента уж точно не имел в твоём лице и в лице парламента препятствия в проведении его политики. Уж извини.
— Скажи ещё, что он и сейчас не имеет в моём лице препятствия.
— Честно говоря, многие именно так и думают. Я понимаю, тебе неприятно меня слушать, но я только выражаю широко распространённое мнение.
— И каким же образом ты общественное мнение изучала?
— Я имею в виду круг своего общения. Надеюсь, ты не будешь его устанавливать и мстить людям?
— Думаешь, я на такое способен?
— Честно говоря, я не думала увидеть тебя и в роли президента. Даже когда ты дорос до премьера.
— Спасибо за откровенность. За что же такая немилость?
— Казалось, Покровский выберет преемником другого.
— Кого же именно?
— Не знаю… Разных людей называли, ты ведь и сам знаешь. В том числе Корчёного, кажется. Правда, ты тоже тогда фигурировал в кандидатах, но я сомневалась. Ты совсем не выглядел человеком Покровского — по крайней мере, в сравнении с Корчёным.
— Ты считаешь меня человеком Покровского?
— Наверное. Разве нет? В противном случае, он не выбрал бы тебя.
— Не выбрал бы меня кем?
— Преемником.
— Ты так говоришь, будто он назначил меня новым президентом.
— Я только сказала — он выбрал тебя преемником. По-моему, это очевидно. Ты сам задумывался, чем объяснить его решение? Ты не удивился тогда?
— Удивился. Немного испугался, но потом решился. Конечно, не сразу.
— А потом поддался искушению?
— Потом подумал, что справлюсь не хуже других. Были планы, идеи, надежды, а при любом новом президенте, скорее всего, и премьером бы остаться не смог, со всеми своими незавершёнными делами.
— И был уверен в своей правоте?
— Был уверен в своей адекватности. Покровский чересчур увлёкся реставрацией, хотелось придать политике новые акценты.
— О какой реставрации ты говоришь?
— Советской модели, разумеется. Я никогда не испытывал восторга по поводу гибели Советского Союза, но нельзя идти дальше, не отказавшись от нескольких значимых вех, и не только символических.
— А как ты отнёсся к гибели Советского Союза?
— Думаю, как большинство.
— А как большинство?
— В состоянии апатии. Двадцать первого августа испытал восторг, а потом постепенно пришёл к тупому безразличию. В девяносто первом спасать Советский Союз было уже поздно — следовало начинать хотя бы в шестидесятых. Ещё лучше — в двадцатых. Совсем хорошо — в семнадцатом. В семнадцатом году, мне кажется, существовала реальная возможность демократическими мерами сохранить федерацию России, Украины и Белоруссии, но большевики со своей жаждой крови всё испортили. А потом наступил советский период со всем его бредом и кошмаром, и после него сохранить добровольный союз стало невозможно. Полёты в космос не оправдывают горы трупов. И всё же государство не может официально объявить жизни трёх поколений соотечественников потраченными впустую или того хуже — на преступления против собственного народа. Очереди везде и всюду, пресловутый дефицит, облупленная штукатурка, обшарпанные тесные конторы, где следовало получать всевозможные бумажки — все эти признаки советской жизни меня совершенно не радуют, и отдаю себе отчёт в их реальном существовании. Но я не могу видеть прошлое только в тёмных красках. Рассказать нынешней молодёжи, что в наземном общественном транспорте когда-то не было кондукторов, и пассажиры сами покупали билеты в автоматических кассах, хотя их конструкция позволяла оторвать билетик и бесплатно — ведь не поверят. Я перестал воспринимать «Радио Свобода» как источник информации после сюжета конца восьмидесятых о советских подводных лодках, якобы замеченных в попытках бурения льда для запуска ракет, хотя прежде плавание в водах Северного Ледовитого океана вроде бы использовалось для отдыха. Ахинея неописуемая, с первого до последнего слова, так с какой стати я должен верить всему остальному в их исполнении? В начале девяностых имел возможность смотреть телевидение BBC и своими глазами видел сюжет об угоне самолёта в Ростове-на-Дону, а на карте за спинами ведущих местом происшествия значился Ростов Великий. И не только по горячим следам, но и в итоговом обзоре за неделю они всё ещё не разобрались в нашей географии — так почему я должен полагаться на их осведомлённость в вопросах, которые не так просто проверить? Ёрничанье Аксёнова на «Голосе Америки» по поводу «большого колхоза», который изо всех сил тужится в попытках догнать и перегнать Америку, а та, мол, и знать не знает, что с ней кто-то соревнуется, меня тоже раздражали. Я просто хотел гордиться своей страной, где родился и где наверняка умру, а мне говорили: не смей. Теперь жизнь предоставила возможность сделать для осуществления мечты так много, сколько только может сделать один человек. Зачем же отказываться?
— Для осуществления какой мечты? — уточнила Корсунская. Она смотрела на Саранцева с нескрываемым интересом.
— Хочу увидеть мир, наполненный конкурентоспособными российскими компьютерами и автомашинами.
— По-твоему, это возможно?
— Почему нет? Я не настолько стар. Лет двадцать-тридцать прожить вполне способен.
— Через двадцать лет мир наполнится произведениями отечественного хайтека?
— Возможно. Никто для нас тёплое местечко не приготовил, нужно работать и работать. Тем более, исчерпание сырьевой модели экономики очевидно уже для всех.
— И ты уже работаешь?
Саранцев разозлился на ехидную собеседницу и не сразу ответил на коварный вопрос. Что теперь, отчёт ей давать, если она телевизору не верит? Страна меняется, Покровский вывел её из девяностых, но вряд ли может повести её в двадцать первый век. Всплыло много всякого. Нельзя перечёркивать всю страну и её историю, но нельзя и нести со всех телеэкранов ахинею о России, которая никогда ни на кого не нападала. Не в том смысле нельзя, что следует запрещать, а в том, что необходим взвешенный противовес, и не только в лице чокнутых либертарианцев, которым право на однополые браки дороже всех ценностей мира. Все европейские страны в меру своих возможностей расширяли территорию — некоторые преуспели, другие наоборот. Тихая и мирная Голландия имела заморские колонии, Франция — вообще лоскутное одеяло, расширение её европейских владений остановили только германские короли и императоры разных эпох. Британским островитянам, которых регулярно завоёвывали десанты с материка, наслаиваясь один на другого, в стародавние времена тоже стало тесно, но закрепиться на европейском континенте они не смогли. На Апеннинском сапоге кто только не пасся, но за пару тысяч лет итальянцы ото всех отбились, после чего сразу полезли за новыми владениями в Африку и к соседям. Польша не успела возродиться в девятнадцатом году, как сразу попёрла к границам средневековой Речи Посполитой от моря и до моря, и теперь искренне считает себя невинной жертвой последовавшего ответа. Так с какой стати я должен смущаться выходом России на побережье Тихого океана? Наибольшую угрозу целостности России сейчас представляют сторонники русского этнического национализма, во многом погубившие в своё время и Советский Союз своими рассказами о том, что «мы всех кормим». Спасение, видимо, лежит в российском гражданском национализме. Это даже Покровский начал понимать, прекратив бредовую политику братских цен на энергоносители в отношениях с другими странами. При этом мы наивно подсчитывали объём безвозмездной экономической помощи, якобы оказанной таким извращённым способом, а страны-благоприобретатели вообще не считали братские цены помощью. Наоборот, видели в них некий сорт дани. Мол, мы им так нужны, что они готовы платить нам миллиарды за счастье иметь нас в друзьях. Безвозмездную помощь иногда оказывать нужно, но именно как таковую — официально переведённую со счёта на счёт, подсчитанную по отдельной ведомости и снабжённую всеми подписями. Имею я право надеяться на торжество здравомыслия? Теперь России нужен не генерал, а инженер и финансист.
