Рут Озеки - Моя рыба будет жить
Это было не стихотворение. Это был один-единственный иероглиф.
Пять черт. Сей. Икиру. Жить.
Все еще сжимая в руке кисть, она посмотрела на нас с папой.
— Это пока, — сказала она нам обоим. — На время.
Многие мастера дзэн предпочитали умирать сидя в дзадзэн, но старушка Дзико прилегла. Это не так уж и важно. Можно спокойно быть учителем дзэн и умереть лежа. Будда сам умер лежа, а вся эта возня с сидением — просто такой дополнительный мачизм. Дзико умирала совершенно правильным способом. Она аккуратно отложила кисть на подставку, а потом очень медленно завалилась на правый бок, прямо как старина Шака-сама. Колени у нее до сих пор были сложены в сэйза, и она не стала даже суетиться и расправлять их. Когда ее голова коснулась подушки, она подложила руку под щеку, чтобы было помягче, и закрыла глаза, словно собиралась вздремнуть. Было видно, что ей очень удобно. Она сделала долгий дребезжащий вздох, потом еще один, а потом целый мир выдохнул вместе с ней. А потом она остановилась. Вот так, просто. Мы ждали, но ничего больше не случилось. Она ушла вся целиком.
Мудзи встала рядом с ней на колени и омочила ей губы водой мацуго-но-мидзу[154], и совершила перед ней поклоны райхай, и мы с папой тоже поклонились так несколько раз. Потом они перекатили ее крошечное тело на спину и выпрямили колени, а Мудзи зажгла благовония и накрыла ей лицо белым платком. У нее уже заранее был приготовлен алтарь со свежими свечами, благовониями и цветами, и теперь она вышла оповестить всех тех, кто ожидал снаружи.
Я просто сидела там, пытаясь осознать произошедшее. Я поверить не могла, что старая Дзико была мертва, и меня все тянуло заглянуть под белый платок. Я боялась, что она может под ним задохнуться, но платок был совершенно неподвижен, так что я знала, она не дышит. Тоненький дымок поднимался к потолку от палочки благовоний, но ничего больше не двигалось.
Время все еще вело себя как-то медленно и странно, и сложно было сказать, проходят минуты, часы или дни. Слышно было, как в других частях храма происходят разные вещи. Из комнаты исчезли маты-татами. В какой-то момент какие-то люди внесли большую деревянную ванну. Мудзи наполнила ее сакамидзу[155], потому что, когда человек умирает, все надо делать вверх ногами и в обратном порядке. Когда ванна была наполнена, она осторожно раздела тело Дзико и спросила, хочу ли я помочь ее обмыть. Я видела, что папа обо мне беспокоится, и он сказал, что я могу этого не делать, но я ответила, конечно, хочу. Понимаешь, мы с Дзико столько раз принимали ванну вместе, и я столько раз скребла ей спину, ну я же знала, как это делается, верно? Я точно знала, насколько сильно нужно тереть, и это не казалось чем-то странным только потому, что она умерла. Это казалось вполне нормальным.
После ванны мы с Мудзи одели ее в особое белое кимоно, которое ей сшила Мудзи, не завязав на нитках ни единого узелка, чтобы старушка Дзико не оказалась привязана к этому миру. Правую сторону кимоно мы запахнули поверх левой — живой человек носит кимоно ровно наоборот — и положили ее так, чтобы голова смотрела на север, а не на юг. Мудзи положила ей на грудь маленький ножик, чтобы она смогла рассечь оставшиеся узы с миром. Так старушка Дзико лежала весь следующий день, пока данка и другие монахи приходили поклониться ей и отдать дань уважения. Потом ее положили в гроб.
Я думала, я разбираюсь в японских похоронах из-за той панихиды, которую мне устроили одноклассники, но похороны Дзико были совершенно не похожи на мои. Они были очень пышными, и служба состоялась в главном святилище храма, и там была огромная куча народу из разных мест, и священники и монахини из главного храма. Появилась, наконец, моя мама, вся такая чинная и в черном. Привезла для папы черный костюм, а мне — чистую форму, чтобы мы могли их надеть. Священники и монахини спели множество сутр, и все по очереди подходили к алтарю, чтобы воскурить благовония. Мне досталось идти второй, сразу после папы, и от этого я нервничала, но казалась себе такой важной. После этого все остальные гости могли поклониться ей и поставить благовония, ведь нам нужно было проститься с ней, прежде чем гроб заколотят. В гроб ей клали цветы и другие вещи, которые могли ей пригодиться в посмертной жизни, например, ее книжечку с сутрами, и тапочки, и очки для чтения, и шесть монет, которые понадобятся ей, чтобы перебраться через реку Трех Перекрестков на горе Страха. Убедившись, что никто не смотрит, я сунула ей в руку немножко Melty Kisses. Как правило, учителя дзэн не берут с собой в Чистую землю шоколад, но я знала, как старушка Дзико любила шоколадки, и подумала, что правила можно иногда и нарушить. Прикоснувшись к ее пальцам, я почувствовала, какими они стали холодными и негнущимися. Она уже так сильно изменилась с тех пор, как умерла. Еще накануне, когда мы обмывали ее тело, ощущение было такое, будто она еще там, но теперь тело было пустым. Футляр. Кожаный мешок. Холодный предмет. Совершенно не Дзико.
Гроб закрыли и заколотили камнем, и все это время священники и монахини читали сутры. Воспоминания, как маленькие волны, лизали край моего сознания. Я вспоминала свои собственные похороны, и печальный голос Угавы-сэнсея, и слова, которые он читал нараспев. Форма — это пустота, а пустота — это форма. Теперь эти слова обрели для меня смысл, потому что в один момент Дзико была формой, а в следующий — уже нет. Потом я вспомнила караоке-вечеринку, которую мы устроили, когда Дзико спела Impossible Dream. Каким-то образом эта песня у меня в голове увязалась с ее клятвой спасти всех существ, и, глядя, как она тут лежит, мне стало грустно за нее, потому что ей не удалось, потому что мир до сих пор был полон хентаев и моральных уродов. Но потом в голову мне пришло кое-что еще, а именно, может, ее неудача не значила ничего, потому что она до самого конца была верна своей невозможной мечте. Я задумалась, было ли у нее на сердце легко и покойно, когда она прилегла, или она все еще тревожилась о чем-то. Я задумалась, тревожилась ли она из-за меня. Эгоистично, конечно, но я вроде как надеялась, что так оно и было. То есть, понимаешь, одно дело — не суметь спасти всех живых существ, но меня-то, по крайней мере, она могла подождать. Свою собственную правнучку. Но не подождала. Просто ушла вперед и по-любому попала в лифт.
Ушли, ушли.
Ушли за пределы…
В роскошном катафалке мы свезли ее тело с горы, и дальше, в город, в крематорий при главном храме. Священники и монахини спели еще несколько сутр, пока гроб Дзико укладывали на металлический поднос, а потом гроб скользнул в печь, как пицца. Дверцы печи закрылись, и тут вдруг я забеспокоилась, что Melty Kisses, в соответствии с названием, растают и запачкают ее снежно-белое кимоно, но делать что-то по-любому было слишком поздно. Мы пошли ждать на улицу, и мне было видно, как дым поднимается к безоблачному синему небу. Папа тоже вышел, стал рядом и взял меня за руку, и я не возражала. Мы не говорили, вообще. Когда все закончилось, мы пошли обратно и выдвинули поднос из печи. Следов шоколада не было. Все, что от нее осталось — крошечный скелетик, груда теплых белых косточек. Она была такая маленькая, поверить невозможно.
