Эдуард Тополь - Московский полет
Здесь, именно в этой тюрьме, окруженной гнилым болотами, годами держали знаменитых советских диссидентов, и здесь они сидели и умирали под бравые сводки с колхозных полей, которые с утра до ночи передавало тюремное радю. И никто из них не знал, что где-то на воле происходят митинги и демонстрации в их защиту, что о них пишут в западных газетах и что правительства западных стран вручают Кремлю ноты в их защиту. Тюремное радио об этом молчало, а все, что знали зэки из политических новостей, – что советские войска вошли в Афганистан, а их главный тюремщик Юрий Андропов стал главой государства!
И я вдруг представил себе ту полнейшую безнадегу, которую приносили эти сообщения в камеры пермского лагеря. Там, за болотами, в тысяче километров от этого лагеря сталинско-брежневские соколы давали балы, стучали ботинком по трибуне в ООН, перекрашивали в красный цвет половину мира и завоевывали космос. А здесь? Господи, чем же жили тогда узники этих каменных клеток? Какой надеждой? На что? Даже при «либеральном» Горбачеве понадобилось четыре года гласности, сотни народных демонстраций и запросов Запада, чтобы Кремль приказал открыть ворота этого лагеря и выпустить из него еще живых…
Но вот кинокамера вместе с тысячами ликующих эстонцев встречает N на таллиннском вокзале, и толпа несет его на руках через город. Он еще в тюремной робе и брит наголо, а вокруг – Эстония 1988 года, Эстония, над которой гуляет ветер близкой свободы. Кончился фильм, мы вышли из кинотеатра и… Нет, мы не смогли выйти из кинотеатра. Тысячи полторы 20-летних эстонцев шли по узкой таллиннской улице плотными рядами, в цветастых национальных нарядах, пели и выкрикивали что-то по-эстонски – наверно, призывы о выходе из СССР! Они шагали по брусчатке мостовой и по узкому тротуару, а N., символ их борьбы, отсидевший за их победу 16 лет, оказался прижатым к дверям кинотеатра. Он стоял там, не узнанный ими, старый, седой и сутулый, а потом, когда прошла демонстрация, он снова повел нас в гостиницу и стал опять рассказывать о лагере. И я вдруг с ужасом понял, что он – психически – все еще там в каменном мешке своего тюремного прошлого, что он болен этим прошлым, как человек, чудом вынутый живьем из расстрельных могил Куропат. Что он видит вокруг? И видит ли он вообще?
Господи, подумал я, это же персонаж Эриха Ремарка, это же тема для романа «Диссиденты», для фильма и театральной пьесы! Молодая армия свободы ушла вперед, а он, раненный прошлым, хромает за ними и не может догнать…
Но разве я – не он?
48
– У меня сегодня встреча с мэром Таллинна, – сказал за завтраком Джон О'Хаген. – Кто-нибудь хочет пойти со мной?
Кроме меня, никто не вызвался, и мы с Джоном пошли вдвоем.
Неказистое 600-летнее кирпично-каменное здание таллиннской ратуши. На черепичной крыше, на высокой игловидной башне стоит символ Эстонии – медная статуя Старого Тоомаса. Вот уже несколько дней этот Старый Тоомас снова держит в руках не советский, а национальный эстонский флаг. А под ним, на Ратушной площади, происходят митинги, демонстрации, гулянья.
Но едва вы входите внутрь ратуши, как ее метровые каменные стены, ее залы с низкими сводчатыми потолками и увесистость ее старинной мебели – все это сразу сбивает уличное возбуждение, выравнивает ваш пульс и призывает к спокойствию, рассудтельности, взвешенности слов и решений.
Харри Луми, мэр Таллинна – высокий, крупный мужчина лет сорока пяти, с негромким голосом, неторопливыми жестами и мягкими спокойными глазами – провел нас через зал Магистрата, зал Правосудия и Бюргерский зал в свой кабинет. Там, у двери, стоял огромный кованый сундук с позеленевшими от времени металлическими окладами, поясами, бляхами и замками. Харри улыбнулся:
– Раньше в этом ящике хранилась городская казна. Обратите внимание на три замка по бокам. Они совершенно разные. Когда-то жители города выбирали трех казначеев, и у каждого казначея был ключ только от одного замка. Но что самое интересное: в казначеи выбирали только тех, про кого было известно, что они замятые враги и ненавидят друг друга. Чтобы уж точно знать: эти никогда не сговорятся и не похитят казну…
Затем оба мэра – эстонский и охайский – стали обсуждать, как им наладить прямую связь между Охайо и Таллинном, но меня эта тема не занимала, и я вмешался в их беседу только один раз – правда, с типично журналистской бесцеремонностью:
– А сколько лет вы уже мэр Таллинна? – спросил я у Харри Луми.
– Шесть лет, второй срок.
Я тут же прикинул, что он стал мэром до гласности, и значит…
– Вы коммунист, конечно?
– Да, – сказал он.
– А что случится, если завтра Эстония выйдет из СССР и власть перейдет от вашей коммунистической партии к Народному фронту или к Национальной независимой партии Эстонии? Вы готовы добровольно уйти из этого кабинета? Или вы будете бороться за это кресло?
– Меня выбрали на это место не члены моей партии, а эстонцы, жители Таллинна, – ответил он. – И если они захотят другого мэра – что ж, я готов к этому.
Но на меня этот дипломатический ответ не произвел впечатления, я спросил:
– А вообще, вы кто – вы сначала эстонец, а потом коммунист? Или наоборот – сначала коммунист, а потом эстонец?
Прямо скажем, только положение иностранного журналиста позволяет в СССР задавать такие бесцеремонные вопросы, и я этим положением пользовался с удовольствием.
– Я думаю, что политика Центрального Комитета компартии Эстонии лучше всего отвечает на этот вопрос, – ответил мне Харри Луми, имея, конечно, в виду, что руководители компартии Эстонии уже третий год открыто демонстрируют Москве и своему народу, что они сначала эстонцы, а лишь потом, может быть, коммунисты…
После этого два мэра продолжали свою профессиональную беседу, а затем Харри Луми принес и положил перед нами огромную, килограммов на десять, книгу для почетных гостей, чтобы и мы оставили в ней свои нетленные автографы. Но перед тем как дать нам расписаться, он не без гордости стал показывать записи, сделанные в этой книге главами европейских и африканских государств, кинозвездами и прочими знаменитостями.
– А вот тут, на странице 51, смотрите, кто расписался, – сказал он.
Я взглянул на ровные рукописные строки, занимающие огромную страницу, потом – на подпись: «М. Горбачев».
Еще не совсем понимая, какая передо мной находка, я стал читать его запись. Это был стандартный и скучный текст:
"Для советских людей Таллинн, – это и древний город, всеобщий памятник культуры, это и столица Советской Эстонии, где живут люди трудолюбивые, любящие свою землю, преданные дружбе нашей Великой страны, делу социализма.
