Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
— Я чувствую себя хорошо, Сюзанна. И я охотно поделилась бы с вами тем, что имею… Конечно, если вам требуется.
— Неужели, госпожа Маккензи, у вас создалось впечатление, будто я в чем-то нуждаюсь? Конечно, я должна зарабатывать себе на жизнь. Но все, что надо, достается мне легко. Мою профессию не назовешь тяжелой.
Элис уже познакомилась с другом и поклонником Сюзанны (а может, с одним из друзей), то был немолодой адвокат, который носил ее на руках. Было совершенно очевидно, что институт красоты служил для Сюзанны всего лишь трамплином. Видеть Сюзанну, беседовать с ней доставляло Элис радость. Сюзанна была приманкой института.
Иногда женщины разговаривали о деньгах. Сюзанна часто, хотя и на свой манер, возвращалась к этой теме; Элис могла многому у нее поучиться; взгляды Сюзанны на денежный вопрос были весьма своеобразны, она развивала довольно диковинные теории и заявляла, к примеру:
— Деньги нужны для всего. Это звучит грубо. Но вы ведь знакомы с моей точкой зрения: если вы работаете, чтобы заработать себе на жизнь обычным порядком, то сперва обедняете и ослабляете себя, намереваясь в будущем стать богатой и сильной. Предположим, вы разбогатели. Но для кого вы разбогатели? Владелицы будущего богатства уже не стало.
Элис смотрела вдаль.
Сюзанна:
— Материально вы независимы, госпожа Маккензи, и сами знаете, как это важно. Иначе вы не пришли бы к нам. Вы хотите радоваться жизни. Не думаю, что вас тянет на особо экстравагантные поступки, но вам следует вести себя так, как этого требует ваша натура, и притом держать голову высоко. Достичь этого можно только в том случае, если у вас есть капитал.
— Вы не считаете, что надо соблюдать умеренность?
Сюзанна опять покачала головой.
— Умеренность в работе. И только. Во всем остальном — нет. Почему? Зачем налагать на себя запреты? К чему? На большей части человечества лежит проклятье: «В поте лица твоего будешь есть хлеб…» Так было испокон века.
Элис восхищалась своей учительницей, с огорчением она спросила:
— Но как же преодолеть проклятье?
— Как? Большая часть человечества не может его преодолеть. Вы все еще не понимаете, куда я клоню? О, вам не приходилось размышлять на эту тему. На самом деле люди чрезвычайно довольны проклятьем, и у нас нет оснований разубеждать их в этом. Просто мы делаем им подарок, даем возможность, — Сюзанна дерзко захохотала, — даем возможность любоваться нашим счастьем.
Элис внимательно разглядывала линии на своей ладони.
— А те, другие, благодаря которым мы можем жить счастливо… Неужели они вправду не хотят быть счастливыми?
— Почитайте газеты, походите по улицам и ответьте сами на этот вопрос. Иногда меня водят на собрания. Там говорят о политике, и каждое второе слово у них — мир. Они без конца строят планы. Но в глубине души, — Сюзанна зашептала на ухо Элис, — они боятся мира. Для них это что-то вроде скучного воскресного дня. Пользоваться миром так же, как и пользоваться радостью, можно, лишь имея талант. Его у них нет. Конечно, они одержимы стремлением к «прогрессу». Прогресс — это завтрашнее счастье. Сегодняшним счастьем они пренебрегают. Вот почему это счастье достается немногим.
Подумав, Элис сказала:
— А вы сами, Сюзанна?
Шаловливо улыбаясь, Сюзанна постучала пальцем по кончику носа англичанки:
— На мне не лежит проклятье; правда, я не осмеливаюсь утверждать, что на мне благословение божье; но, во всяком случае, я в здравом уме. Впрочем, мне вообще кажется, что мы, женщины, умнее мужчин. А вы, госпожа Маккензи, вы придерживаетесь того же мнения?
— Мне кажется, мы с вами сестры.
Сюзанна бросилась на шею Элис.
Картины
Элис разглядывала картины. Они говорили ее душе больше, чем стихи. Сюзанна рекомендовала своей пациентке это занятие, чтобы не напрягать ум.
Элис расставила по комнате прекрасные репродукции Коро. Цвет оказывал на нее чарующее действие: ослепительные, переходящие один в другой теплые тона. Окружающий мир казался Элис преображенным. И что за существа его населяли!
Все я познаю чувствами, думала Элис, и мне это нравится. Мой ум стал хилым, а мысли такими сбивчивыми, они бастуют. Соберу ли я их вообще? Зато мой внутренний мир… по-моему, я скоро обнаружу другой внутренний мир. Дорога к нему идет через глаза и уши, через чувства.
Да, Элис казалось, что в ней создается нечто новое и что ей надо охранять это нечто, словно беременной женщине свой плод. Главное, избегать мыслей, это же проповедовал ее брат Джеймс. Не правда ли?
Картина называлась «Торс».
На ней была изображена зрелая женщина, мать. Рубашку она спустила, обнажив грудь. Темные волосы были расчесаны на прямой пробор, как у крестьянки. Женщина придерживала рубашку натруженной правой рукой и глядела на свои обвисшие груди, которые вскормили ее детей. Выражение лица у нее было чуть-чуть меланхоличное; видимо, мысли матери витали где-то далеко: она вспоминала прошедшие годы, весну, цветение, объятия. Помечтав, она снова натянет рубашку.
Элис, называвшая себя теперь Сильвейн, выходила из долгого, глубокого гипнотического созерцания — оно было антиподом аскетической медитации — и чувствовала, что она как бы перевоплощается в другого человека, а он в нее; теперь этот человек становился ею. Элис казалось, будто ее душевный мир совершенно очистился, а потом заселился новыми картинами и образами. Все это нельзя было выразить словами, но Элис вовсе не стремилась рассказывать другим то, что касалось ее одной. Для этого следовало бы сочинить новую грамматику и физику.
Сюзанна поздравила подругу с успехом, Сильвейн казалась непохожей на прежнюю Элис. И это было не комплиментом, а правдой.
Уже во время лечения Сильвейн-Элис с особой радостью воспринимала все окружающее. Как она глядела на цветы, которые приносили ей из гостиницы! Она вела себя словно выходец с иной планеты, который никогда в жизни не видел цветов; они были ей в диковинку… Гвоздики, их цвет, аромат; эти гвоздики, подаренные Сюзанной, казалось, опьяняли ее. Застыв от удивления, она как-то раз смотрела на довольно обычную пятнисто-желтую орхидею, потом легонько провела цветком по лицу и вздохнула:
— О, о…
А однажды Элис схватила руку своей горничной и, извинившись, попросила ее сесть перед ней в кресло; Элис вдруг ужасно захотелось гладить руки горничной.
— Извините, извините, — умоляла Элис, эта женщина не от мира сего, — но все в вас так прекрасно.
— Но вы ведь гораздо красивей меня, мадам.
— Да нет же. Позвольте держать вас за руку.
Иногда, общаясь с постояльцами гостиницы, Элис буквально пьянела от счастья. Некоторым она казалась смешной, другие находили ее истеричной.
И опять картины.
«Хендрикье Стоффельс» — картина Рембрандта. Какое сильное, умное, внушающее доверие лицо; какая хорошая женщина! Она трудится, она борется. Она сложила руки, она смотрит на меня. Я здесь, Хендрикье. Меня звали Элис, теперь я Сильвейн. Тебя сохранил художник, ты существуешь и после того, как твое время прошло; на свете есть так много болезней, которые уносят людей. Привет тебе, милое созданье, пусть тебя не пугает мой пристальный взгляд. На лицо у тебя свисают волосы, они ужасно густые. Все равно я отчетливо вижу твое лицо, ты здесь, твое лицо со мной, Хендрикье здесь, во мне.
Обе мы умерли: и Хендрикье, и Элис. Но я сохраню нас в живых. Обе мы остались.
А однажды Элис поставила перед собой картину Делакруа «Медея».
Рот у Медеи был открыт. Она, видимо, говорила что-то. Верхняя часть лица — лоб, глаза — оказалась в тени; у Медеи было сильное лицо, нельзя сказать, что она была красивой: эта женщина поражала своей мрачностью. Художник разобрался в ее душе лучше, чем многие писатели. Дикое, искаженное ненавистью и страданием лицо зрелой женщины, голова Медеи венчала расплывшееся, обрюзгшее, полное тело, чересчур мощные, жирные, пышные руки и плечи бессильно повисли — их обладательница еще не знала, чего они хотят, чем займутся. Медею постигла несправедливость, ее унизили. Художник изобразил два огромных полушария — груди Медеи.
Из-под одной груди выглядывала кудрявая детская головка с невинным выражением лица.
Сама Медея смотрела вдаль и размышляла… Куда она смотрела? О чем думала со сладостной детской головкой под мышкой?
Эдвард заговорил тогда:
«Мама, ты рассказала мне несколько длинных историй, под конец историю Плутона и Прозерпины. Я тоже хочу кое-что рассказать.
Видишь Медею? Эта картина не висела у нас в доме на лестнице рядом с репродукцией Рембрандта…
Несколько людей решили добыть золотое руно, сулившее им счастье и богатство, и отправились далеко за море, как Жофи из Блэ, молодой трубадур, мечтавший завоевать принцессу Триполийскую. Людей этих звали аргонавтами, и судно их вел Язон. Золотое руно находилось в Колхиде. И в Колхиде храброго Язона встретила Медея, колдунья, дочь царя; взглянула на него и влюбилась. Она помогла аргонавтам захватить сокровище.
