Стив Тольц - Части целого
В третий раз я подошел к ее двери и приложил палец к кнопке звонка. Стоял прекрасный день, на ветру кружили клочки ярких облаков, в воздухе растекалась тяжелая, тягучая свежесть. Пахло как от дорогих духов, которыми богатые женщины брызгают на своих кошек.
— Что надо? — нетерпеливо спросила она.
— Ничего. Просто хочу поговорить.
— Не могу больше говорить о нас, потому что нас больше нет. Мы есть, только не я и ты, а я и Брайан.
— Неужели мы не можем остаться друзьями? — спросил я (и уже при этом выглядел жалко).
— Друзьями? — медленно повторила она с таким видом, словно я предложил ей остаться не друзьями, а рыбами.
— Пойдем погуляем.
— Не хочется.
— Только вокруг квартала.
Каланча согласилась, и, пока мы шли, я все ей рассказал: про махинации с миллионерами, как Эдди подставил отца, а сам выбирал кандидатов из своих приятелей. И добавил, что, если об этом кто-нибудь узнает, отца распнут.
Я хотел просто побыть с ней рядом, хотя бы короткое время, и выдавать секреты, способные погубить наши жизни, казалось мне вполне естественным. Но я ничего не добился. Понос тайнами не принес облегчения.
— Твой отец ненормальный! — заявила Каланча. Разве это было хоть сколько-нибудь важно? Но когда мы вернулись домой, она посерьезнела. Я понял это, потому что она взяла меня за руку. — Я до сих пор испытываю к тебе чувство. — Я готовился что-то ответить. Понял это, потому что успел открыть рот. Но она мне не дала. — Но к нему мое чувство сильнее. — По ее словам я догадался, что речь идет о соревновании двух ее чувств: какое из них сильнее. Брайану досталось то, что было лучше, а мне остатки — едва теплящееся, едва в сознании, дышащее на ладан чувство.
Разумеется, я заставил ее поклясться, что она никому не выдаст моих тайн. И разумеется, она тут же все рассказала любимому мужчине, потому что, не сообразив, я дал ей в руки сенсацию, способную спасти пошатнувшуюся журналистскую карьеру ее дружка.
Неужели именно поэтому я присоединился к отцу, Кэролайн и Эдди? Хотел заслужить прощение? Хотя с какой стати мне было оставаться? Прошлый год выдался самым плохим в моей жизни. После того как меня бросила Адская Каланча, я перебрался из просторного отцовского лабиринта в длинную, узкую квартиру — скорее, коридор с ванной и в конце с пространством в виде буквы L, куда можно было втиснуть односпальную кровать и вокруг еще что-то разложить, но тоже в форме буквы L. Переезд из леса в город подействовал на меня неожиданно дестабилизирующе. В хижине я был близок к голосам земли, и, чтобы расслабиться, мне не приходилось делать никаких усилий. В городе я оказался оторванным от любимых галлюцинаций. Совершенно потерялся. Лишился живительного источника, словно был выброшен в открытое море.
А затем, когда отец стал известен и заслужил всеобщую любовь, признаюсь, его слава меня сильно уколола. Почему все двадцать миллионов австралийцев обожают этого несносного человека? То есть обожали шесть месяцев, а сейчас он не в состоянии зазвать на обед и десятка друзей. Но миру еще только предстояло сорваться в пропасть. Однажды отец пришел ко мне на работу — в костюме и какой-то одеревеневший, будто не в силах согнуть колен. Неловко мялся перед моим столом, похожий на заколоченный досками дом. Наше молчаливое противостояние кончилось тем, что он сообщил мне ужасную новость. Но я каким-то образом догадался обо всем сам. Ему поставили диагноз — рак. Неужели он не заметил, что я все понял, едва он вошел. Мне пришлось зажмуриться — такое от него исходило сияние смерти.
Наступили странные, бурные дни. Отец женился на бывшей приятельнице своею брата, Анук вышла замуж за миллионера, отца предал его лучший друг, меня — моя любимая, а затем его прокляла вся страна. Журналисты сыпали эпитетами: делец, мошенник, еврей. Помнится, его поражала неспособность определить, кто он такой. А определения со стороны лишь напоминали, кем он не являлся.
Все шло не так, как надо. Незнакомые люди грозили мне расправой. Пришлось взять на работе отпуск. Мне стало одиноко. Я бродил по улицам и старался себя убедить, что повсюду вижу Адскую Каланчу, нов Сиднее для этого не хватало рыжеволосых девушек шести футов ростом — приходилось довольствоваться этаким суррогатом. Возвращаясь домой, я чувствовал себя настолько подавленным, что, когда подходило время есть, думал: «К чему это мне?» По ночам мне снилось одно и то же лицо, то самое, которым я грезил в детстве, — искаженное криком, лицо, которое я иногда видел наяву. Я хотел бежать, но не знал куда, и, хуже того, мне было лень надевать ботинки. В то время я начал прикуривать одну сигарету от другой, тянуть марихуану, есть кукурузные хлопья из коробки, пить водку из бутылки; меня тошнило так, что я падал и засыпал, я плакал без причины, разговаривал сам с собой строгим голосом и бродил по улицам, наполненным людьми, которые в отличие от меня не вопили про себя и не страдали от паралича нерешительности, они не служили объектом ненависти для всех на этом мерзком островном континенте.
Я занял пост на кровати между одеял и не покидал его, пока однажды днем мой пьяный сон не потревожили зеленые глаза Анук.
— Я несколько дней не могу тебе дозвониться.
На ней была старая нижняя рубашка и брюки от спортивного костюма. Видимо, потрясение от свалившихся в замужестве денег привело к тому, что она стала одеваться по-домашнему.
— Как странно, Джаспер. У меня такое же чувство, как было тогда, когда я попала в квартиру твоего отца после того, как мы познакомились. Помнишь? Оглянись! Здесь отвратительно! Поверь, пустая банка из-под пива в качестве пепельницы говорит сама за себя.
Анук быстро убралась, не испугавшись заплесневелых остатков еды и других проявлений моего повседневного существования.
— Чтобы избавиться от запаха, стены придется перекрасить… — Я заснул под прыгающие интонации ее голоса. И последнее, что слышал, были слова: — Прямо как твой отец.
Проснувшись через несколько часов, я обнаружил, что в квартире все убрано и пахнет фимиамом. Анук сидела на полу, скрестив длинные ноги. Туфли она отбросила в сторону, и на ее лодыжке сверкал освещенный солнцем браслет.
— Слишком много всего произошло, — начала она. — Ты перевозбужден. Спускайся ко мне.
— Спасибо, не хочу.
— Я же тебя учила, как надо медитировать.
— Не помню.
— Твой отец никогда не умел отключать сознание — вот почему он постоянно срывается. Если не хочешь подвергнуться такому же психическому распаду, то должен обрести душевный покой путем медитации.
— Оставь меня в покое, Анук.
— Джаспер, я только пытаюсь тебе помочь. Единственный способ выжить, когда тебя все вокруг ненавидят, — обрести внутренний мир. Но для этого сначала необходимо подняться на более высокий духовный уровень. Чтобы подняться на более высокий духовный уровень, нужно открыть в себе внутренний свет. И слиться со светом.
— Окунуться в него?
— Нет, стать с ним единым целым.
— И каково ощущение?
— Блаженство.
— Значит, приятно.
— Очень.
Анук продолжала в том же духе: о внутреннем мире, о медитации и о силе разума, которым надо пользоваться не для того, чтобы гнуть ложки, а чтобы преградить путь ненависти. Но меня обмануть не могла. Она была не настоящим гуру и сама знала о просветлении лишь понаслышке. Но мы тем не менее старались обрести мир, приобщиться к свету и познать нашу духовную и телесную суть и все, что с этим связано. Анук считала, что у меня естественная способность к медитации, поскольку я ей признался, что, судя по всему, обладаю способностью читать мысли отца и вижу лица там, где ничего не должно быть. Она с жаром приняла эти откровения, и ее голос сделался настойчивее. Как в прежние времена, я оказался не в силах сопротивляться ее фанатичному состраданию. Позволил ей купить цветы и «музыку ветра». Позволил купить книги по различным аспектам медитации. Даже позволил произвести над собой опыт с переживанием собственного рождения.
— Неужели не хочешь вспомнить, как появился на свет? — Она произнесла это так, словно хотела дать понять, что забывчивость — самая яркая черта моего характера. Анук отвела меня в некий центр, где стены были выкрашены под цвет старушечьих десен. Мы лежали полукругом, пели, вглядывались в прошлое и старались вспомнить момент рождения, как старались бы вспомнить чей-нибудь номер телефона. Я чувствовал себя полным дураком. Но мне нравилось быть снова с Анук, и я все терпел и, сидя на скамейке в парке или скрестив ноги на пляже, снова и снова, как больной навязчивым неврозом, повторял мантры. В те две недели я ничего не делал, только следил за дыханием и старался очистить сознание, но мой мозг протекал, как старая лодка. Стоило мне выплеснуть за борт бадью мыслей, тут же просачивались другие. И как только я задумывался, начинал ощущать пустоту, которой так страшился. Моя пустота была неприятной, пугающей. Звук дыхания казался зловещим. Поза — театральной. Иногда я закрывал глаза и видел то самое странное, ужасное лицо или не видел ничего, но слышал слабый, приглушенный голос отца, словно он говорил со мной из коробки. Медитация явно не помогла. Мне вообще ничего не могло помочь. Я был недоступен для помощи — не взбодрил бы даже внезапный солнечный душ. Я стал вспоминать то, что видел в природе, когда жил в лабиринте, и все это показалось мне отвратительным и нарочитым. Я даже начал прикидывать, не будет ли святотатством, если объявить Богу, что радуга — это китч.
