История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален
Де Рансе указывает, что для сосредоточенного размышления о бренности мира также нужна тишина. Когда вокруг безмолвие, человек способен отчетливее осознавать, как утекает безвозвратно время, как бегут дни. Он начинает понимать неизбежность смерти и свыкаться с мыслью о ней. Он готовится к жизни вечной, не измеряемой временем. Именно поэтому молчание, царившее в монастыре де Рансе, так пугало Шатобриана своей продолжительностью и глубиной. В момент своей кончины аббат произнес: «Мне осталось жить лишь считаные мгновенья, и лучшее, на что можно потратить их, — это молчание» [135]. И он погрузился в молчание.
Все сказанное подводит нас к вопросу о бренности всего земного, который часто поднимался в XVII веке. Для размышлений о скоротечности и тщете жизни, о смерти и вечности требовалась тишина. По словам Алена Тапье, специалиста в области истории искусства, представление о бренности земной жизни окрашивалось в меланхолические тона в северных областях Европы, в то время как на юге находило более экспрессивные и страстные способы выражения. Темой произведений живописи часто становилась тщетность и здешнего мира, жизнь в котором изменчива и подобна сну; художники давали понять, что все преходяще, ничтожно, зыбко и напрасно, а в конце пути каждого ждет смерть. Эту идею отражал, в частности, натюрморт: материальный мир здесь неподвижен, замер и молчит. Распространенный в то время в живописи жанр vanitas [136] был нацелен на то, чтобы, с одной стороны, затронуть душевные струны зрителя, заставив его осознать непостоянство всего земного, а с другой стороны, своим безмолвием преподнести ему урок [137].
Начиная еще со Средних веков разворачивался спор между сторонниками молчания и теми, кто отстаивал деятельную жизненную позицию, то есть сталкивались два идеала — созерцания и апостольского служения. Этот спор уходит корнями в Евангелие, а именно, эпизод, когда Иисус останавливается в доме Марфы и Марии Магдалины. Марфа разговорчива и практична, ее сестра Мария молчалива и сдержанна. Перед верующими ставится вопрос: «Что предпочтительнее: молча сидеть у ног Христа, сосредоточив на Нем все свое внимание, впитывая Его присутствие и внимая каждому Его слову, или же быть деятельным и таким образом служить Христу и его последователям?» [138] Согласно Евангелию от Луки, Иисус отдает предпочтение первому пути: «Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее» (Лк. 10:38–42), — а значит, молчание ценится выше.
Однако дискуссия длилась долго. Монахи шли по пути Марии, миряне следовали за Марфой, посвящая жизнь труду. Впрочем, созерцательная позиция чаще всего ценилась выше: уединенная жизнь в молчании казалась более достойной, поскольку готовила человека к смерти и к переходу в мир иной и, соответственно, устремляла его помыслы к вечности. На практике же оба идеала нередко сочетались, как мы это видим на примере францисканцев [139].
Посмотрим, что происходило двумя веками позже. Осмысляя в 1936 году жизнь Шарля де Фуко, кинорежиссер Леон Пуарье дает своему фильму название «Зов молчания», а не «Зов пустыни» — так что неслучайно мы упоминаем о Фуко в этой главе, иначе ему было бы место в предыдущей. Приняв постриг, он некоторое время провел в монастыре Нотр-Дам-де-Неж, расположенном в Ардеше, затем в Сирии, в Акбесе. Назарет навсегда покорил его, и в 1897 году Шарль де Фуко жил там в монашеском уединении. Он неоднократно повторял, что эти два периода молчания стали ключевыми вехами на пути его духовного роста.
В сочинениях Фуко, посвященных духовным вопросам, тесно связаны между собой молитва, ночь и безмолвие. Как-то ночью, спустя недолгое время после его пострига, у Фуко было ощущение, будто с ним говорит Иисус. Господь наказывает ему жить отныне «с Магдалиной, обладавшей даром молчания, и с моей матерью, обладавшей даром молчания, и с Иосифом, обладавшим даром молчания» [140]. Шарль де Фуко много пишет о ценности молчания. В период его уединения в Назарете Христос снова обратился к нему со словами: «На протяжении тридцати лет я беспрестанно учу вас — не словами Своими, но молчанием» [141]. С учетом всего этого становится понятнее жизненный путь Фуко. Для обретения божественной милости и благословения необходимо познать, что такое пустыня, поскольку «душа нуждается в безмолвии». Для Фуко зов пустыни означает зов тишины. Это ясно из его переписки; так, в письме от 17 июля 1901 года он пишет одному из траппистов, монахов своего ордена: «Именно в безмолвии в полной мере раскрывается наша способность любить, ведь звуки и слова часто гасят внутренний пыл. Будем же хранить молчание [...] подобно святой Магдалине и святому Иоанну Крестителю и молить Иисуса зажечь в нас великий огонь, благодаря которому их одиночество и молчание были исполнены благости» [142]. Однако вернемся к пребыванию Шарля де Фуко в Назарете. Отметим, что в 1904 году он, решив посвятить себя практике уединения, поселился в Таманрассете, что в Сахаре, среди туарегов, и здесь же был убит в 1916 году. Фуко постоянно говорил о безмерном счастье, какое приносит безмолвие пустыни. В частности, 15 июля 1916 года он пишет: «Пустыня мне бесконечно дорога [...], и трудно было бы покинуть ее, отказавшись от одиночества и тишины» [143]. По словам Фуко, он всегда стремился «жить так, как в Назарете», — в уединении, посреди пустыни.
Православные теологи придают безмолвию еще большее значение, чем католики, отводя ему решающую роль в духовном пути. Однако в рамках этой книги едва ли возможно осветить столь обширную тему, изложить ход их мысли, рассказать о воззрениях и религиозном опыте. Приведем православную точку зрения лишь в общих чертах. Беспредельная благодать Христова пронизана безмолвием. На протяжении всей своей жизни верующий должен стремиться к этому безмолвию и искать его, внимая голосу святых отшельников, отцов-пустынников. Бог непостижим, приблизиться к Нему можно лишь молча, и все, что Его касается, должно быть пропитано тишиной. Слиться с безмолвием, которое Его окружает, — это большой шаг вперед на духовном пути. Переживая опыт приобщения к Господу, человеческая душа ныряет «во мрак безмолвия». Так открывается одна из возможностей постичь Всевышнего: она состоит в том, чтобы отыскать внутри себя тишину, исчезнуть для внешнего мира и в этой тишине соприкоснуться с Богом — иными словами, сознательно пресечь процесс мышления. Разумеется, живя в монастыре, несколько проще окружить себя безмолвием, чем оставаясь в миру, — безмолвием, которое достигается подавлением деятельности ума, борьбой с мыслями и в результате отречением от собственного «я», забвением себя. «Подлинно безмолвствует тот, — пишет Мишель Ларош, — кто через молчание отрекается от себя, чтобы утвердить силу безмолвия» [144]. Аскеза дается непросто и часто причиняет подвижнику страдания, поэтому такую систему взглядов можно было бы назвать «теологией безмолвия и слёз».
Было бы упрощением сводить многогранный поиск тишины к одной только цели — желанию услышать Божье слово и пережить опыт прямого общения с Всевышним; соответственно, данная книга предлагает более широкий подход к вопросу. Поиски безмолвия нередко осуществлялись за пределами сферы религии или, по крайней мере, на ее периферии. Находилось немало тех, кто разделял точку зрения, отраженную в работе Маргарет Парри: «Если мы хотим жить по-настоящему, в гармонии, то просто необходимо создать внутри себя монастырь тишины» [145]. У Сенанкура это становится лейтмотивом: именно «в момент, когда страсти умолкли, можно разглядеть свою внутреннюю суть», — так пишет Оберман [146]. А в дневнике Генри Дэвида Торо не счесть замечаний о том, что тишина леса помогает углубиться в себя и рождает в душе счастье. Ницше в «Генеалогии морали» утверждает, что без молчания невозможно воспринять ничего нового.
