Виктория Платова - Stalingrad, станция метро
— Никаких мавзолеев! Никаких могил, все равно ты за ней ухаживать не будешь… Только кремация. Исключительно!
— Это еще что за блажь? Кремация! — абсурдность разговора не только не смущала, но и удивительным образом подзадоривала Елизавету. — Ты же хотел могилу и чтоб она утопала в цветах!
— Хотел, а теперь передумал. Кремируешь меня, а урну доставишь в Кельнский собор. Поднимешься на смотровую площадку и развеешь прах над любимейшим городом Карла Гейнзе, над его колыбелью. Только так моя душа воссоединится с прародиной и найдет покой… Ты все поняла насчет Кельна?
— Угу. Поняла.
— И не вздумай избавиться от праха в другом месте! Пообещай мне, что сделаешь так, как я сказал… Обещаешь?
Видя, что дочь хранит гробовое молчание, Карлуша уронил голову на грудь и снова запричитал:
— Воздуху… Воздуху не хватает… Видно, и впрямь карачун пришел… Прости меня за все, блюмхен, если в чем был виноват… Как перед богом прошу… Прости…
«Бог» по-немецки будет «Gott», невпопад подумала Елизавета, а «прости»? Как будет «прости»?
— Что же ты молчишь, бессердечная?
— Думаю.
— О чем можно думать, когда отец вот-вот концы отдаст?
— Думаю, что дело серьезное…
— Еще бы! Смертоубийственное!
— Потерпи немного, Карлуша… Я тебе умереть не дам, я сейчас реанимобиль вызову! Эскулапы за десять минут домчатся. Поедем с тобой в НИИ скорой помощи, там тебя быстро на ноги поставят.
— Это какой НИИ? Которой имени Джанелидзе?
— Он самый. Стой спокойно и не нервничай, я быстро.
Минута истины, как и предполагала Елизавета, наступила тотчас же — стоило ей повернуться спиной к Карлуше и сделать несколько шагов.
— Блюмхен, блюмхен!..
— Я же сказала, потерпи.
— Мне вроде того… Полегче! Вроде отпускает!
От высокой трагедийности театра Кабуки не осталось следа, ему на смену пришел заштатный площадной балаган, — но и Елизаветина злость на отца куда-то улетучилась.
— Ф-фу… Чуть не умер, надо же! — по инерции продолжил стенания Карлуша.
— Да ладно. Не умер ведь. Зачем только ты потащил меня на эту встречу?
— Я не хотел. Не хотел… Но она настаивала. Хотела тебя видеть. Сказала, чтобы я не смел тебя прятать, что у нее… э-э… есть рычаги давления…
— А ты, значит, испугался?
— Нет.
Карлуша произнес это так твердо и так спокойно, что Елизавета сразу поняла: он не придуривается и не врет. Минуту назад придуривался и врал, разыгрывал спектакль, а теперь — нет. Потому что если поскрести его, то за вздорностью характера, эксцентричностью поведения и общей нелепостью облика обнаружится большое сердце. Исполненное нежности, любви и самопожертвования.
— И зачем ты сказал ей, что я красива, как бог?
— Разве это не так? Я сказал чистую правду.
Спорить с Карлушей бесполезно, да и тема красоты уж больно скользкая. Неприятная. Не сулящая в Елизаветином случае никаких положительных эмоций. Но если уж Карлуша думает, что она красива, — пусть его! Отцовский взгляд всегда субъективен и мало соотносится с действительностью. Это — особый взгляд. И глаза у Карлуши особенные: сейчас они похожи на два занесенных снегом водоема, на два озерца. Несмотря на снег, береговой лед и прочие прелести календарной зимы, в озерцах торжествует открытая вода, Она дает приют всем, кто в нем нуждается, — уткам, диким серым гусям и даже страшно редким черношейным австралийским лебедям. Елизавета, конечно, не лебедь, но и ей всегда найдется местечко в озерцах-спасателях. Спасителях — так будет вернее.
— Давай забудем про этот вечер. Как будто бы его вовсе не было, — чеканя каждое слово, произнесла Елизавета и принялась стряхивать снег с Карлушиного пальто.
— Давай! — с готовностью откликнулся Карлуша. — Я уже забыл. Потом, лет через пять или десять… Когда ты спросишь меня, что мы делали в этот вечер, я скажу: мы ходили на каток.
— Мы оба даже на коньках не стоим. Придумай что-нибудь другое.
— Ходили на концерт французского аккордеониста Ришара Галлиано?
— Не-ет… Еще.
— Ходили в театр? В цирк?
— Да ну, тухлятина какая-то получается — цирк, театр… — Елизавета состроила скептическую гримасу. — Должно быть нечто выдающееся, о чем имело бы смысл вспоминать лет через пять.
— Я, кажется, придумал. Мы провели этот вечер в парке аттракционов. Стреляли в тире и ты выиграла приз как самый меткий стрелок. Брали напрокат головные уборы — ты ковбойскую шляпу, а я… Я…
— Тирольскую, — тотчас втянулась в Карлушин неконтролируемый бред Елизавета.
— Точно, тирольскую! Какую же еще!.. Мы катались на американских горках, на карусели и на таких машинках, которые вертятся вокруг своей оси и поднимаются над землей.
— Бывают и такие?
— Бывают. В Германии они на каждом шагу! Мы лакомились сахарной ватой, пили ситро. Играла музыка, как ты думаешь, какая?
— Понятия не имею.
— Аккордеонист Ришар Галлиано! Композиция «Всякий раз, когда я смотрю на тебя», здорово, да?
— Опять ты со своим Галлиано! Но сахарная вата — это неплохо. Вкусно. Еще можно добавить мороженое на развес, в вафельных стаканчиках.
— Яволь, блюмхен! Добавим мороженое.
— И бутерброды с сырокопченой колбасой.
— Приплюсуем и их.
— Нет, бутерброды с сахарном ватой не монтируются.
— Тогда бутерброды долой, а все остальное оставляем.
— Превосходно, только ты не учел, что зимой парки аттракционов не работают.
— Не работают? — Карлуша приуныл было, но тут же воспрял духом. — Другие не работают, а этот работает! Этот — не такой, как все. Этот — сплошное веселье и радость круглый год! Мы наткнулись на него случайно, изумились и поразились, но решили остаться. И провели там прекраснейший вечер — вот он и врезался нам в память навсегда! Как тебе такая версия событий?
— Я согласна.
…Что бы ни плел Карлуша, работающий зимой парк аттракционов — это явный перебор. Природная аномалия. Но придется поверить в нее, потому что больше верить не во что. Раз многократно воспетая всеми мыслимыми поэтами и прозаиками материнская любовь аннигилировалась и перестала существовать, то и парк аттракционов сгодится. Сгодится все, что угодно, лишь бы заполнить внезапно образовавшуюся пустоту в душе. При этом пустота имеет тенденцию захватывать все новые — иногда самые отдаленные — участки: к примеру, там, где раньше располагалась редко встречающаяся способность множить в уме двузначные числа; или еще одна способность — запоминать имена эпизодических персонажей в блокбастерах и романах-эпопеях; или никогда ранее не афишировавшаяся страсть к кошкам породы петерболд и золотистым ретриверам. Елизавета больше не множит в уме и не в силах запомнить не то что персонажей — названия самых немудреных фильмов и книг. Ее перестали умилять петерболды, а увидев на экране телевизора золотистого ретривера, она попросту переключает канал. Женщина-Цунами время от времени тоже возникает на экране: в ток-шоу (в качестве эксперта), в интервью (в качестве интервьюируемой), в музыкальных и светских новостях (в качестве героини сюжета). Частота ее появлений гораздо выше частоты появлений ретривера: здесь Женщина-Цунами идет вровень с главным санитарным врачом и министром путей сообщения, а также — с чемпионкой по прыжкам с шестом Еленой Исинбаевой. Наверное, Женщина-Цунами мелькала в телевизоре и раньше, как мелькают в нем все остальные, богатые и знаменитые (недаром ее лицо показалось Елизавете знакомым), но теперь ее слишком много.
