Юрий Поляков - 100 дней до приказа
– Послушай, Фима, – начал я задушевным голосом и увидел, как вздрогнул Елин, давно не слышавший своего имени. – Ты особенно не расстраивайся. Зуб, конечно, заводной парень, но его в свое время тоже гоняли, особенно Мазаев… – Говорил я совершенную чепуху, но остановиться не мог. – Скоро мы уволимся, полгода «скворцом» побудешь, а там уже и «дембельский» альбом готовить надо. Главное, не бери в голову! Дома-то все в порядке?
По тому, как Елин глубоко вздохнул и промолчал, я понял, что дома-то как раз не все в порядке. Вычислить ситуацию было несложно: мама с папой не разлюбят и письмо написать не забудут. Если б кто-то серьезно заболел или, не дай бог, помер – Елина по телеграмме отправили бы в краткосрочный отпуск. А он здесь, сидит и орудует иголкой. Остается заурядная, но чреватая тяжелыми осложнениями «салажья» болезнь – разочарование в женской преданности. Ну что же, я сам прошел через такое и поэтому хирургически точным вопросом коснулся раны:
– Последнее письмо от нее давно получил?
– Месяц назад.
– Подожди, тебе же вчера письмо было!
– Это не от нее.
– Значит, теперь от нее жди!
– От нее больше не будет.
Елин наклонился перекусить нитку, и на кителе расплылось мокрое пятнышко.
– Почему больше не будет? – спросил я, словно не понимая.
И тогда он достал залохматившийся по краям конверт. Я прочитал письмо. Это была обыкновеннейшая армейская история, Елинская подружка сама написать не решилась, а попросила их общего друга, на которого наш балбес, уходя, оставил свою зазнобу. После сбивчивых предисловий – «сердцу не прикажешь», «правда между товарищами прежде всего» – тот хмырь сообщал, что «давно любит Люсю» и что неделю назад они подали заявку. Вот ведь какой гад! Нравится – женись, но зачем плевать в душу парня, который, между прочим, охраняет твой блудливый покой. Мне рассказывали один случай, девчонка писала до последнего дня: люблю, жду, приезжай! Он приехал – здрасьте! У нее давно муж и ребенок ползает. Парень, конечно, мужу в торец, ей, я думаю, тоже. И успокоился. А она ему логично объяснила: «Тебе и так было тяжело, не хотела расстраивать…» Может, случай этот – вранье, но уж коли обманывать – как та девчонка. Елину я сказал другое:
– Во-первых, Серафим, рубить лучше сразу – значит, не любила. А то, бывает, путается со всем микрорайоном и ждет. Знаешь, у девчонок такая теория появилась: главное – верность духовная. Во-вторых, зема, давай философски. Девчонок тоже в чем-то понять можно. Вот мне одноклассница написала (написала она не мне, а Чернецкому, но в данном случае это значения не имело). Ждала парня два года, а он вернулся и смотреть не хочет: у него, видите ли, за время службы вкус изменился. А ей куда два года домашнего ареста девать? Можно ее понять?
– Можно… Правильно ребята еще в карантине говорили: хочешь спокойной службы – сразу забудь. Я же чувствовал, что-то у них не так! И на проводах тоже. Обидно только!
– А мне, думаешь, не обидно было? – сказал я и осекся. Елин смотрел на меня, ожидая продолжения. Ну уж нет! – В общем, так, – подытожил я. – Выбрось все из головы – этого добра у тебя еще навалом будет! А теперь давай договоримся насчет Зуба. Я, конечно, с ним потолкую, но и ты старайся не связываться. Сам понимаешь, «этот мир придуман не нами…»
– А, по-моему, мы сами это свинство придумали и сами мучаемся, – вдруг выдал бывший пионерский вожак. – Но я не буду терпеть!
– Ну, и что ты сделаешь?
– Я? Знаю! Вот увидишь! Я… Я…
– Ладно тебе! «Я, я»! Лучше скажи, тебя не в честь шестикрылого Серафима назвали?
– Н-нет! – удивился Елин и улыбнулся, обнажив два заячьих зуба. – Просто у моего дедушки…
Но сколько крыльев было у елинского деда, я так и не узнал: дверь распахнулась, и в бытовку вошли майор Осокин и комбат Уваров. Мы вскочили.
– Вольно. Занимайтесь своим делом, – разрешил замполит и, оглядев бытовку, сказал: – М-да…
Хотя сегодня воскресенье, меня нисколько не удивило появление комбата и замполита: в дни солдатских праздников, таких, как «сто дней», офицеры не знают покоя.
Осокин колупнул пальцем штукатурку, попробовал ногой расходившуюся половицу, еще раз оглядел комнату и остановил глаза на Елине.
– Майский? – спросил он комбата.
– Так точно, – подтвердил Уваров.
– Ну, как служба? Привыкаешь? – осведомился майор.
– Привыкаю, – промямлил Елин и, почувствовав, что ответ прозвучал не по-военному, добавил: -Так точно!
Вообще «так точно» и «отставить» удивительно въедливы. Я, например, замечал, как старшина Высовень, начав что-то делать неверно и заметив это, сам себе командует вполголоса: «Отставить!»
– Дай-ка сюда! – неожиданно потребовал замполит, протянув руку к кителю. – Кто же это тебе все пуговицы с мясом выдрал?
Наступила тишина, только глухой топот доносился со второго этажа.
– Я вас спрашиваю, товарищ рядовой! Елин стоял, опустив голову, и крутил в пальцах непришитые пуговицы.
– Купряшин, что здесь произошло?
Я понимал, что нужно оперативно соврать: ну, зацепился и так далее. Но выгораживать Зуба мне не хотелось, ей-богу, стоило бы поглядеть, как он будет извиваться перед замполитом, потому что ефрейтор такой храбрый только с молодыми и то не со всеми: здорового Аболтыныпа он, например, старается не «напрягать». Подумав так, я открыл рот и ответил:
– Не знаю, товарищ майор.
– Кто командир расчета? – Осокин дернул головой и повернулся к комбату.
– Сержант Титаренко.
– Это там, где Зубов? – что-то припоминая, спросил замполит.
– Так точно, товарищ майор. Я разберусь и вам доложу! – торопливо заверил комбат и, выходя из бытовки вслед за побагровевшим Осокиным, резанул нас бешеным взглядом.
– Все – хоккей! Да садись ты! – успокоил я разволновавшегося Елина, и тот вернулся к своим реставрационным работам. Но мне-то было ясно, что дело приняло скверный оборот! Комбат не первый год на этой работе и, зная Зуба, как облупленного, конечно, догадался, кто тряхнул Елина. Сама по себе случившаяся история не стоила выеденного яйца, когда бы не замполит. Уж он-то разберется, кто обрывает молодым пуговицы и почему командир батареи допускает подобные безобразия во вверенном ему подразделении. Поэтому можно представить, из каких слов сейчас состоит внутренний монолог Уварова. И я тоже, чурка неотесанная: «Не знаю, товарищ майор». А что сделаешь? Есть заповедь – не заклади! То есть – не заложи! Вот черт, такой день и так паршиво начался!
– Батарея, выходи строиться! – натужно проорал Цыпленок.
Обычно первыми выскакивали из дверей «салаги», потом с солидной неспешностью выходили «лимоны», наконец, выплывали уставшие от жизни «старики». Они неторопливо занимали промежутки в строю, заботливо припасенные молодыми. В этот момент обычно возникал жизнерадостный старшина Высовень, и начиналось:
