Захар Прилепин - Восьмёрка
— Этого не было, — сказал тип, широко раскрывая губы: «Этаа не ыло!»
— Очкарик сказал, что он вас один уделал, — сказал Буц.
— Я уже говорил, что очкарик гонит, — промычал тип: «…а уже аарил шта ачарык онит!». Было заметно, что он хочет повысить голос и возмутиться — но раздавленные губы не позволяли.
Тип, скривившись, отвернулся. Похоже, у него и шея очень болела.
— Ну что, — сказал мне Буц. — Иди тогда, работай дальше, лови своих пьяниц… повезло тебе. Не зря я тебе утром велел помолиться. Бог — он и правда помогает. Даже таким, как ты.
Я не без удовольствия открыл дверь и вылез на белый свет.
Тот, что уступил переднее сиденье типу с разбитыми губами, задумчиво курил, стоя у меня на пути.
Он был среднего роста, худощав, но, сразу видно, ловкий, хлёсткий, быстрый. Несколько секунд смотрел мне в глаза с чуть заметной ухмылкой. Потом затянулся и выдул мне в лицо дым, некрасиво скривив губы.
Я шагнул в сторону и сказал:
— Попадёшься мне — я тебе болт в лоб вкручу.
— Ну вот — попался, — ответил он, раскрыв руки.
— Болт в гараже, — ответил я. — Прихвачу — вкручу. Подожди денёк.
Он засмеялся и стрельнул мне вслед бычком, попал куда-то в локоть, я сделал вид, что не заметил.
Братик и сестрёнка Шороха безмолвно рисовали карандашами, сидя на полу. Чистой бумаги у них не было, поэтому они пристраивали свои каляки-маляки по краям газетного листа.
Сам Шорох примостился на подоконнике. Грех стоял у дверей, проверяя, как работает новая щеколда. Лыков лежал на полу, с интересом разглядывая детские картинки. Потом взял красные и синие карандаши и разрисовал большое опухшее лицо первого президента.
— Сегодня застроим эту коблу, — резюмировал Лыков мой рассказ, выводя кровавый синяк.
Я только избежал упоминания о Гланьке. И про сигаретный бычок не упомянул: почему-то не хотелось. На локте образовалась маленькая дырочка — я всё время, выгнув руку, поглядывал на неё, и на душе моей было гадко.
Так и носил эту гадость внутри до самого вечера.
Вечером мы загрузились в лыковскую «восьмёрку» и, купив по дороге в ларьке одну пачку сигарет на четверых, подлетели к «Джоги».
— Есть их тачки, на которых тебя катали, глянь? — попросил меня Грех.
— Может, Буц на другой приедет, у него ж не одна, поди, — засомневался я, озираясь.
— Я знаю, на чём он ездит, — сказал Шорох. — На одной и той же. И номер знаю. Тачка иногда уезжает, пока он в кабаке сидит, — и потом возвращается за ним. Пойду гляну — может, он уже в клубе.
На стоянку к «Джоги» стремительно и бесшумно, как водомерки, подъезжали всё новые сияющие иномарки. Наша белая утлая лодчонка смотрелась тут скромновато.
Мы были по гражданке — собственно, вопрос идти в форме или нет, даже не обсуждался. Если ты в форме — на тебя никто руку не поднимет, это ясно. Ну и что за разборки тогда?
Выйдя из «Джоги», Шорох развёл руками: нету Буца, мол. Но тут же мимо клуба стремительно прокатила буцевская холёная красавица. И я её узнал — и Шорох тоже, опустив руки, с улыбкой проследил путь авто до того места на стоянке, которое странным образом никто не занимал.
Вышел Буц, с ним двое его ребят, одного я узнал — это его бычок попортил мою единственную весеннюю курточку, красивую, как у Буратино.
Гланьки не было — почему-то её появления я пугался больше всего.
Мы разобрали ещё по сигаретке из пачки и закурили.
Я всё время трогал пальцем правой руки дырку на локте — это поддерживало мою злобу в ровном кипении.
— В клубе будем разговаривать? — спросил Грех, жуя бычок.
— Не, в клубе разнимут сразу, — ответил Лыков спокойно, как будто не про себя говорил — это ж его будут разнимать, — а про кого-то третьего.
— Надо его выманить как-то, — сказал Грех, вынув бычок и осмотрев покусанный-перекусанный фильтр.
Буцевская машина, постояв у клуба три минуты, вздрогнула и, ловко вырулив со своего места, отбыла.
— А вот так и выманим, — сказал Лыков, что-то придумав.
Он завёл «восьмёрку», и через минуту мы стояли на буцевском месте.
Курившие на ступенях клуба малолетки начали пихать друг друга и кивать в нашу сторону: гляньте на полудурков. Кто-то из них сразу поспешил в клуб.
— Стуканут сейчас, — посмеялся Лыков. — А я уж думал, до утра придётся ждать, пока Буц домой не захочет…
Действительно, через три минуты появился тот самый, которому был обещан болт во лбу. Он поздоровался кое с кем из малолеток на ступеньках — всякий из них с очевидной гордостью вытягивал свою белую ладонь… кто-то в толпе малолеток заметно дрогнул плечом, шевельнул кистью, тоже желая поздороваться, но рукопожатием удостоили не всех.
Буцевский спустился к нашей «восьмёрке». Я, сидевший сзади в правом углу, вжался в кресло, чтоб меня не запасли раньше времени.
Лыков натянул капюшон на башку — была вероятность, что и его признают, — мы светились несколько раз, устраивая по мановению начальства в клубах облавы. Впрочем, в последнее время ни облав, ни зачисток по воровским хатам отчего-то не проводилось вовсе.
Буцевский, не нагибаясь, стукнул в стекло печаткой на пальце. Печатка изображала птичью голову с загнутым клювом.
Лыков приоткрыл окошко.
— Уберись отсюда, это наше место, — сказали Лыкову.
— Понял, сделаем, — ответил Лыков таким тенором, которого я сроду от него не слышал.
Буцевский легко вбежал по ступенькам и пропал в клубе.
— Лыков, ты что, официантом работал? — заржал Грех. — Где ты так наблатыкался шестерить? «Понял, сделаем!» Ты со мной тоже так всё время разговаривай. Ну-ка, сбегай за сигаретами!… Лыков! Не слышу?
Все посмеялись, и Лыков тоже.
Пока буцевский шёл в сторону клуба, Лыков завёл «восьмёрку», но спустя тридцать секунд выключил мотор.
Мы ещё покурили.
Малолетки на ступеньках уже в открытую разглядывали нас.
— Пойдём их разложим по ступеням, — предложил Грех, понемногу раздражаясь. — Чего они уставились?
— Остынь, — сказал Лыков. — Позже.
— Чё смотрим? Глаза выросли? — резко жестикулируя, бесился Грех на переднем сиденье, но стоявшие на ступенях не слышали его.
Тем временем вернулась машина Буца. Встав неподалёку, иномарка нам трижды коротко и сдержанно посигналила.
— Пойдём, — сказал Лыков, открывая дверь.
Выбравшись на воздух, мы спешно прошли вдоль ступеней клуба, в сторону полутёмного пустыря с левой стороны здания.
На пустыре, видные в свете фонаря, рыжий кот и тёмная кошка делали кошачью любовь.
Кошка урчала, кот был сосредоточен, как гвоздь. Кошка посмотрела на нас, кот даже не отвлёкся.