Эрик Фай - Нагасаки
Вы, наверное, задаетесь вопросом, с какой стати я вмешиваюсь не в свое дело — ведь из-за меня все и случилось — и чего ради хвалюсь привязанностью к тому, что было не моим, а Вашим. Я удивлю Вас, но, вопреки видимости, моя привязанность к этому дому глубже Вашей, и пишу я с желанием объяснить: вопреки тому, что выяснило следствие, я поселилась у Вас совсем не случайно.
Как Вы слышали в ходе разбирательства, два года назад я стала безработной. В моем возрасте нового места уже не найти. До пенсии еще далеко, а в рабочей сфере вам больше нечего делать. Вы осуждены блуждать в пространстве меж двух миров. Горе одиноким, лишенным семьи! Когда истекает срок назначенного пособия по безработице, вы расторгаете арендный договор. Чувство стыда гонит вас прочь из квартала, в котором вы жили.
Наскоро избавившись от нескольких приборов и безделушек, хранителей моего быта, я убедилась, что все, чем дорожу, легко уместить в маленький рюкзак и сумку-тележку. Я оказалась на улице в прошлом году, в разгар лета. Сезон дождей кончился неделей раньше. Идеальная пора, чтобы научиться спать под открытым небом, и я научилась. По вечерам я устраивалась на ночлег, пройдя в гору несколько метров над последними домами, как правило, грязными и нежилыми (но, думаю, Вы не хуже меня знакомы с верхней частью города), среди пейзажа с кладбищами и храмами, островками минувших веков: грех было жаловаться. В это время года еще кажется, что все легко. Но не хочу описывать эти особенные недели, которые отношу если не к самым счастливым, то, без сомнения, к самым свободным в моей жизни. В наименее жаркие часы я бродила в поисках еды; когда было слишком влажно, довольствовалась тем, что «парю» над городом, находясь под густой тенью бамбука.
Что мне оставалось? Вечером, едва я ложилась, в голову приходила одна и та же мысль: это шутка. Чудовищная шутка. Рано или поздно я получу объяснения. Передо мной извинятся, и я все узнаю. Всем нам откроется доступ к знанию. Это предусмотрено, но мы не ведаем когда. Надо только быть терпеливыми, и мы вырвемся из пьесы театра абсурда. Нить Ариадны приведет нас к спасительному выходу.
Но нет: ничего. Каждый вечер я ложилась спать с верой: это шутка, и ночь все расставит по местам. Невозможно, чтобы все было настолько лишено смысла: звезды, ветер, люди.
Если за те недели я пришла к какому-то убеждению, оно заключается вот в чем: смысла нет. То есть смысла не было и раньше. Человечество придумало эту идею, дабы пролить бальзам на свою тоску; оно захвачено, одержимо поисками смысла. Но никакой Великий Распорядитель не наблюдает за нами с высоты небес. В дни, когда это стало для меня очевидно до головокружения, я порой испытывала потребность разложить перед собой все памятные вещицы, с которыми не смогла расстаться, будто цепляясь за якорь спасения. Не то чтобы я ждала от этих предметов какой-то помощи, нет. Однако от них исходил слабый, холодный свет наподобие мерцания Вселенной; этот свет, кстати, схож с сиянием звезд: ведь лица, запечатленные на сохранившихся у меня фотографиях, чаще всего были лицами ушедших; фабрики, где некогда изготовили немногие дорогие мне вещи, конечно, давным-давно закрылись; а дверь, которую отпирал старый ключ, мой неразлучный спутник, канула в лету.
Приближалась осень. Предрассветные часы дышали прохладой. Дождь дважды заставал меня врасплох посреди сна и выгонял из зарослей бамбука. Промокшая, я укрывалась в необитаемой лачуге, расположенной пониже, и пережидала, пока небо заткнет свою брешь. Недолго смогу я жить тихо-мирно, как в последние месяцы: это меня тревожило, иногда приводило в полное смятение. Я ни минуты не помышляла о том, чтобы занять одну из этих хибар — от них тошнило. С тех пор я принялась бродить в поисках убежища. Тот или та, у кого есть досуг наблюдать за улицей, быстро смекает, кто живет один и какие у него привычки. Например, пожилые люди нередко не запирают дверь, выходя за покупками. Я присмотрела несколько особнячков, разместившихся немного на отшибе, в конце тупиков, упирающихся в заросли. Сперва я искала там пристанища только в те ночи, когда шел сильный дождь. Как-то буря задержала меня на двое суток в доме у одной глухой женщины. Днем, когда грозы стихали, я снова бродила; странствия случайно привели меня в квартал, где я прожила самые счастливые годы с восьми до шестнадцати лет. О драгоценная пора! Несколько дней подряд я вела наблюдение по утрам. Около восьми часов человек, которого я видела издали, выходил из того дома, где я выросла. По всей вероятности, он ехал куда-то на работу. Кто знает… Мной овладело желание еще раз увидеть. За Вашей входной дверью могли наблюдать только из дома напротив. Однажды утром старуха, которая там живет, надумала выйти. Она медленно направилась вниз по улице, совершенно пустынной. Кто знает… Я решила попытаться и, преодолев несколько шагов, позвонила. В доме не было никого. Вы и в самом деле жили одиноко. За все прошедшие годы замок Вы не сменили. К тому же в тот день Вы все равно не заперли дверь. Мне не пришлось использовать свой ключ. Вот я и вступила в бывшее мое царство… Так однажды в начале осени я вновь оказалась в Вашем доме, Симура-сан.
Про некоторых морских черепах говорят, будто они возвращаются умирать на тот пляж, где родились. А лососи, говорят, покидают море и плывут вверх по течению реки — метать икру там, где они выросли. Все живое следует этим законам. Завершив большой цикл жизни, я возвращалась к одному из своих первоначальных мест обитания. Туда, где в течение восьми лет совершала свои «великие открытия». Восторги изумления, ожидание чего-то неслыханного. Должно быть, в последние годы Вы не особенно ценили вид из окна той комнаты, которая некогда была моей, а много позже стала Вашей. Наверное, Вы им пресытились. Но представьте, что значило для ребенка, такого как я, охватывать единым взглядом и гору Инаса, и бухту, и судостроительные верфи и все корабли. Слева я видела церковь Оура, где меня крестили, а направо простирались дальние северные районы. Странно: эти католические кварталы были сметены бомбой, сброшенной христианской страной… Христиан в Японии очень мало — похоже, что бешеные атомы, запущенные из Америки, решили сыграть с ними роковую шутку.
Я любила свою комнату — балкон над миром, над возрождением мира, в котором погибли многие из моих предков в тот далекий день девятого августа. Здесь протекли восемь из отпущенных мне лет. Как я любила эти комнаты, эти стены… Я думаю так: нужно вписать во все конституции мира неотъемлемое право каждого человека вернуться, когда ему заблагорассудится, в памятные места своего прошлого. Вручить каждому свяжу ключей от всех квартир, особняков и садиков, где он провел детство, и разрешить часами пребывать в этих зимних дворцах памяти. Чтобы новые хозяева никогда не могли воспрепятствовать пилигримам времени. Таково мое глубокое убеждение, и, приведись мне когда-нибудь снова вступить в политическую борьбу, полагаю, это было бы единственным пунктом моей программы, единственным предвыборным обещанием…
В одно из осенних воскресений в год моего шестнадцатилетия родители поехали на машине в сторону Симабары, навестить родных. Они не вернулись. Оползень, вызванный разыгравшейся бурей, разрушил горную дорогу, по которой они проезжали. Вот так я осталась сиротой. Меня взяли на попечение родственники. Я переехала к дяде и тете. Помню день, когда покидала это место. Я была далека от мысли, что через много лет вернусь сюда таким жалким образом, словно мелкий воришка, и поселюсь в комнате, которая служила спальней моим родителям.
Потом я поступила в университет в Фукуоке. Ученье не шло впрок. Ничто меня не увлекало. Оползень, как я постепенно поняла, продолжился в моей душе. Начавшись в день тайфуна, он унес первые жертвы; теперь очередь была за мной. Отныне обвал делал свое дело медленно, исподволь. Он по частям уничтожал ту жизнь, которую мне хотелось вести. За что бы я ни бралась, все от меня ускользало. Как будто сломался некий механизм. Во мне проснулась ненависть к миру, к тому, как он устроен, и я стала вращаться в определенных кругах. 1970 год: в двадцать лет я вступила в подпольную Объединенную Красную армию[22]. Возобновление Пакта о безопасности между нашей страной и США упрочило отношения с теми, кто сбросил атомную бомбу на моих родных. Ненависть! Я посвятила ей годы жизни. Остальное было лишь прикрытием. Я целиком отдавалась красной мечте, как другие — занятиям живописью. Но даже свою жажду крайностей я не принимала всерьез. Выкрикивая лозунги победы, мы страстно желали поражения. А потом некоторых из нас арестовали. Пришлось исчезнуть, чтобы меня забыли. Мое «я», эго, которое я старалась растворить в «мы», в конце концов потонуло в наркотиках. Мне дали другую фамилию, новые документы. Я нанималась на разные работы, но использовать второй шанс, предоставленный новым именем, не сумела. Вот так.
