Дрисс Шрайби - Осел
— Да, — сказал я. — Вижу.
Вместе с этим народом, а точнее — позднее его, словно солдат, отставший от полка, — проснулся человек. В том возрасте, когда его сверстники поступают в приют для престарелых, он только проснулся. Сначала он исправно присутствовал при всем происходящем, как удивленный зритель, как некто посторонний человечеству, он, верно, все еще продолжал спать и был похож на зверя, который смотрит сквозь прутья клетки на странных двуногих зверей. Но он так долго смотрел на все, что стал свидетелем. Он слышал непонятные слова, видел идущих людей, но они ничего у него не просили, хотя он готов был отдать все, что мог — руку, душу, — тому человечеству, которое полюбил всем сердцем, ведь он и проснулся только для этого, он искал людей, а не граждан, человека, а не толпу, но от него ровно ничего не требовали, и он страдал от этого. Потом он встретил людей, страдавших, как и он, и ему стало еще тяжелее от того, что он присутствовал при их страданиях и ничем не мог им помочь, лишь только кричал и паясничал на площадях к великой радости людей, которых он так любил, они же обожали зрелища и скоморохов.
И я восстал. Восстал не кузнец, а Я. Схватив человека, я посадил его на железную гору, называемую наковальней. Свечу я вырвал у него из рук и топтал ее до тех пор, пока она не превратилась в то, чем была раньше, — в комок жира. Но я не отпустил этого человека, а тряс его так, словно хотел превратить и его в месиво клеток, костей и кожи, из которых состоят обычные люди, а он не лучше их, этот последний по счету мистик, этот герой популярного романа, надоевший самому богу.
— Вы не Моисей, — кричал я. — Вы не можете сказать, что вы — Моисей. Умоляю вас, не говорите, будто вы — Моисей. Умоляю, не говорите, будто вас послал сам бог.
— Нет, — сказал он. — Я не Моисей. Но, полагаю, что и у меня есть миссия, ради которой я живу среди людей.
Я отпустил его, закрыл дверь кузницы, забаррикадировал ее, раздул огонь, а когда он разгорелся, поднял Муссу с наковальни и посадил его верхом на тиски перед пылающим огнем и снова стал трясти его изо всех сил.
— Послушайте, — вопил я. — Знаю, я — тот, кого вы ищете, тот, кто скажет вам, что вы должны делать, и вы станете это делать, а я позабочусь, чтобы вы это сделали. Вы говорите, а я и так это знаю, что вы — Мусса, а не перевоплощение Моисея. Но вы можете им быть. А я — и вы должны это знать — лишь простой кузнец с обыкновенным именем вроде Ахмеда или Дюпона и ни в коем случае не могу быть…
Он неожиданно выскользнул из моих рук и прошептал, сильно вздрогнув:
— ХИДР.
Весь он судорожно передернулся — даже парализованная часть лица, даже закрывшийся глаз. Снова усадив гостя, я посмотрел на него внимательно и вдруг испугался и его, и всего того, что нас окружало, и самого себя.
— Нет, — сказал я тихо. — Я не тот человек. Но вроде бы и он, вроде бы…
— ХИДР, — повторил он. — Я знал это.
— Нет, — сказал я еще тише. — Уверяю вас… Послушайте, я уже и так сошел с ума, еще немного, и я стану буйнопомешанным.
— ХИДР, — повторил он, по-прежнему дрожа.
— Замолчите! — закричал я. — Или произойдет убийство.
Я зажал ему рот рукой, но он все повторял это имя, хотя руки мои превратились в тиски, которыми я сжимал его голову: одной рукой — подбородок, другой — череп, и продолжал сжимать до тех пор, пока он не подал мне знака своим единственным глазом, что не промолвит больше ни слова, но даже тогда я не разжал тисков.
— Выслушайте меня, — сказал я. — Кем бы вы ни были, я верю вам. Что-то или кто-то привел вас сюда, этому я тоже верю. Вы здесь для того, чтобы я дал вам совет, чтобы руководил вами, этому я опять-таки верю, и я сделаю все что могу. Понимаете? И сделаю немедленно. Но прежде всего давайте договоримся, условимся, согласимся, что у меня нет ничего от мистика или святого, понятно?
Он мигнул своим единственным глазом, но я ни на один миллиметр не разжал тисков.
— Прекрасно. Тогда я скажу, что вам надо делать. О человеке, имя которого вы только что назвали, я ровно ничего не знаю, даже не знал его имени, даже связанной с ним легенды. Но я знаю теперь, что он существовал, преподал чудесные уроки мудрости Моисею во время Исхода: вы, вероятно, что-то пробудили во мне, но я все еще думаю, что это — колдовство…
— Нет, — произнес он.
— Будь по-вашему, — ответил я. — Во всяком случае советы, которые я собираюсь вам дать, отнюдь не связаны ни с колдовством, ни с мистикой, словом, ни с чем сверхъестественным. Зачем вы явились сюда? Чего ждете от меня? С какой миссией пришли к людям? Какую весть принесли всем нам?
Он сразу стал очень серьезен.
— Я принес вам слово божие, — сказал он.
Тут я подбежал к двери и открыл ее. Мне захотелось света, воздуха, захотелось, чтобы нас услышали все люди. Мои мускулы снова наливаются силой, мои рабочие инструменты снова говорят со мной, я впитываю в себя доносящиеся с улицы звуки — я жив, я свободен!
— О чем оно?
— О жизни по законам божьим.
— Что это?
— Свободное общение между людьми и различными царствами сотворенного богом мира.
— Что это такое? О чем вы говорите? Что вы сказали?
— Я пришел уничтожить разум, гордыню, созданную людьми, действительность. Я принес им то, чем они владели в давние времена и о чем решительно позабыли: подлинную жизнь, для которой они сотворены и которую подменили другой, сотворенной ими самими и состоящей из тревог, страданий, классовой борьбы, борьбы с природой, зверств и войн.
О чем поет пластинка на улице? Романтичная музыка, проникновенный голос — он поет о счастье и любви, птице, порхающей, звенящей в небесной лазури, и о распустившихся на деревьях почках… Держал ли я когда-нибудь молот? Накаливал ли докрасна железо? Ковал ли его? И что же все-таки я сумел сделать? Искусно выковал решетку? Переделал лемех на чан? Забил в стену гвозди и повесил на них весь свой запас подков? После сиренево-оранжевых сумерек внезапно наступил вечер с его растущим на улицах оживлением, свежестью, запахом леса и далеких гор.
— Считайте, что ваши фокусы вам удались, — медленно проговорил я. — Один из моих клиентов наверняка купит их у вас. Он устроитель военных карнавалов, я скажу ему пару слов, и он купит не позже завтрашнего дня.
— Крестьяне побросали орудия своего труда, — сказал он. — Торговцы из этого города пустили по ветру все свое добро и отправились в путь, даже не оглянувшись назад, даже не заперев своих лавок. Рабочие, с которыми я встретился в пути, ушли с предприятий, чтобы пополнить ряды тех, кто уже освободился от рабства.
Мы стояли теперь на пороге кузницы, вокруг мерцали огни и слышался гул голосов, где-то пели, кричали.
— Все это очень важно, — сказал я. — Я этого не знал, но верю вам. Я верю всему, что вы говорите, и даже всем вашим перевоплощениям. Я верю в вас. Но будь вы самим богом, вы все же пришли ко мне за советом, и я дам вам совет. Да, я верю в вас и полагаю, что вы можете быть самим господом богом…
— Нет, — прервал он меня. — Я всего лишь Мусса.
— Но даже если бы вы были Творцом этого мира и вновь сошли на землю, поверьте, вы не узнали бы собственного творения. И знайте, я постараюсь забыть все, что вы мне сказали, — слышите? — я уже все забыл. А теперь скажите, какую политическую систему и какое оружие несете вы нам?
Мы вышли на улицу и пошли прямо вперед. Я тоже не запер дверь своей кузницы.
— Поговорим о танках. Они у нас имеются — настоящие чудовища. Но если у вас есть такие, которые выдерживают удары противотанковых орудий, вы нам и в самом деле кое-что принесли. Да, кстати, у нас нет этих орудий. А у вас? Теперь о самолетах. У нас они есть — настоящие, воющие, стальные метеоры. Но если вы располагаете телеуправляемыми ракетами или термоядерными бомбами, вы нам и в самом деле принесли нечто надежное. Подумайте также о подводных лодках и о радарных установках: нам их не хватает. Поверьте, мы можем вам заплатить, все зависит от условий договора.
— Слово божие, — повторил он.
— Замолчите. Поговорим о системах. Они у нас, без сомнения, имеются, но ни одна из них не долговечна. Поймите меня правильно: мы как раз находимся в поисках системы — социальной, политической, экономической или идеологической — название не имеет значения, — при которой можно было бы полностью использовать капитал — труд, представляемый людьми, а личность приносилась бы в жертву ради общественного блага, обеспечивая нам быстрое продвижение вперед. Есть у вас что-нибудь в этом роде?
— Слово божие, — повторил он.
— Нет, мосье. Вы — паршивая овца, которая портит все стадо. Вы — паразит на теле общества. Слушайте меня внимательно: те самые люди, которых вы обратили в свою веру, убивают паршивых овец вроде вас, понимаете? И если даже вы несете нам новый Коран или новое Евангелие, мы все равно найдем способ использовать их в качестве сырья, разве вы этого не знаете?
