Франко Арминио - Итальянская новелла. XXI век. Начало
Что ты любишь больше — яблоки или груши?
Стать рыцарем.
Тебе нравится Саманта Фокс?
Не знаю.
Чем думаешь заняться вечером?
Стать рыцарем.
В начале июня, когда учебный год подходил к концу и уроки тянулись медленно и были формальностью, учительница итальянского вызвала меня вместе с Гаспарой Стампой.
Когда я стоял у доски и ждал, пока одноклассник вытащит Гаспару из-за парты и подвезет к кафедре, мне пришло в голову опробовать мою языковую игру и во время опроса.
Учителя еще об этой игре ничего не знали, не было случая познакомить их с ней, тем более что утром во время переклички, когда очередь доходила до моей фамилии, я поднимал руку, бормоча про себя свое нигилистское «Не знаю». Отвечать вместе с Гаспарой Стампой значило тонуть с полчаса в зыбучих песках, ожидая, пока она, корчась, выдавливает из себя слова.
Коротко обозначив тему, учительница повернулась ко мне — Гаспара Стампа была по другую сторону кафедры — и попросила рассказать о Пьетро Бембо.
Я молчал. Но это молчание имело форму, объем, глубину и вес.
Через двадцать секунд тупого молчания, в течение которых учительница сверлила меня взглядом, а скособоченная Гаспара Стампа тоже молчала, из меня вырвались нечленораздельные гортанные звуки — что-то среднее между хрюканьем и стрекотом, этакая бездумная песня без слов. Учительница прервала ее движением руки.
Ты ничего не знаешь о Бембо?
Я умолк, хотя меня так и подмывало продолжить в том же духе.
Ты не готов? — строго спросила она.
Я что-то мяукнул и замолчал.
Хорошо, сменим тему, — сказала она спокойно.
Учительница взглянула на меня, поправила очки и улыбнулась.
Раз твоя память капризничает, расскажи мне о Джованни Пико делла Мирандола. В чем состоит его критика астрологии?
Помолчав, я ответил:
Не знаю.
Она раздраженно уставилась на меня.
Не знаю, — ответил я тише, лишив ее и себя последней надежды.
Что значит, не знаешь? Ты не учил?
Не знаю, — повторил я.
Я увидел, как она наклонилась к журналу, пробежала колонку с нашими именами, дошла до моего и в клеточке напротив нарисовала двойку.
Варварини, — она повернулась в другую сторону. — Попробуем ответить на другой вопрос.
Гаспара Стампа сидела в кресле, подавшись вперед, ее подбородок лежал на белом воротничке, а руки с уродливыми запястьями — на коленях, глаза она прятала.
Назови главное произведение Боярдо.
Молчание. В глазах учительницы растерянность.
Как это понимать, Варварини? Тебе тоже нечего сказать?
Гаспара Стампа с мучительным видом продолжала молчать.
Ну, Варварини, — взорвалась учительница, — ты мне объяснишь, что происходит? Чего ты хочешь?
В этот раз молчание было совсем непродолжительным, хватило короткой паузы — как раз, чтобы набрать воздуха, и из Гаспары Стампы вырвался стремительный хрип:
Стать рыцарем, — ответила она.
Класс разразился долгим, бурным, единодушным хохотом.
Хотя учительница захлопнула журнал и подала нам знак вернуться на место, я остался и разглядывал Гаспару Стампу по ту сторону кафедры: голова втянута в плечи, руки неестественно выгнулись. Я долго ловил ее взгляд, но она на меня ни разу не посмотрела, она ни отвергла, ни приняла наш молчаливый сговор, наше соглашение.
Меня поразило то, что все эти дни она меня изучала, слушала и усваивала мои фразы, что пришла ко мне на помощь, обратив ответ у доски в фарс.
Мне хотелось с ней поговорить, но в который раз проблема была именно в словах.
В пятницу 6 июня 1986 года был последний день занятий. Уже назавтра все оставались дома, кто-то уезжал на море, кто-то собирался курсировать на автобусе между Палермо и пляжем в Монделло.
Учителя тоже не проявляли усердия — стояли в голубых рубашках с короткими рукавами, облокотившись на кафедру в залитых солнцем классах, и говорили о лете и о море. На перемене я, сосредоточенно бродя между партами, не знал, по обыкновению, чем заняться. Вернее знал, но оттягивал эту минуту до конца учебного года. И когда все мои одноклассники вышли, я подошел к парте Гаспары Стампы, и открыл тетрадь с черной обложкой, украшенной красным солнцем.
Я медленно ее перелистывал. Упражнения, домашние задания, классные работы, монотонный почерк, десятки слов, в каждом из которых отпечатались конвульсии той, что их писала. Я листал тетрадку, и у меня дрожали, зудели пальцы, они то горели, то немели, как будто моей рукой овладевал некий всесильный вирус. Я было собирался закрыть тетрадь, когда заметил в конце ее, на внутренней стороне обложки, колонку имен. Я перегнул тетрадь.
Имена в колонке были нашими, имена одноклассников, с первого до последнего, абсолютно все.
При виде букв, которыми они были написаны, у меня поползли мурашки по спине, а руки похолодели и перестали слушаться.
То были не аккуратные и педантичные кружочки и квадратики, а почерк каждого, наши росписи со всеми их особенностями, будто каждый из нас сам расписался в тетради Гаспары Стампы.
На самом деле если бы кто-нибудь расписывался, я бы знал. К тому же, случись подобное, я бы запомнил, как в конце списка, под всеми остальными поставил и свое имя. Ведь оно стояло там, мое имя, росчерком небесно-голубых чернил, тонкое, словно жилка на лбу новорожденного.
Заглавное, пузатое «Д», низенькое «ж» с полупрозрачной перемычкой, узкое «о», «р», похожее на «о», снова заглавное «Д» с вытянутой книзу заостренной петелькой, снова «и», сломанное, потому что ручка в этот момент отрывалась от бумаги и взлетала, еще одно «о», овальное, с наклоном.
Затем, через небольшой промежуток, заглавное «В», — одно полукружие сплюснуто, другое кренилось вправо; «а» сразу же теряло ножку и выглядело висячей дыркой в воздухе, «с» — словно ребро, словно клюв, и вновь «а», не буква, а призрак гласной буквы, гипотеза, предчувствие, ибо взрослые не ставят подпись ровно, не соблюдают строку, она соскальзывает как одеяние, взрослые смело обращаются со словами, без оглядки на правописание (ибо они знают, что подпись будет элегантной и в то же время небрежной, стремительной и хищной, подпись-коготь, который цепляет и рвет).
Перемена заканчивалась, еще немного — и все вернутся в класс, в том числе Гаспара Стампа на коляске, толкаемой кем-то из ребят.
Я стал искать глазами на уровне «В» ее подпись, но не находил. Класс постепенно заполнялся, за спиной скрип коляски слышался все отчетливей, я отступил на шаг, прикинувшись, что гляжу в окно. Напоследок вновь пробежал список сверху донизу. На уровне «С», выведенное буквами, сплетенными, казалось, из жженых волос, я прочитал: Гаспара Стампа.
Мне стало стыдно.
В тот день в семь вечера, я слонялся по виа Нотарбартоло. В Монделло вечером я собирался встретиться с друзьями, до автобуса оставалось еще полтора часа. За это время я бы успел купить кроссовки, но с собой у меня было мало денег, а магазины уже закрывались.
Останавливаясь у каждой витрины, я дошел до площади Оттавио Дзиино. От нечего делать заглянул в пиццерию «Братья Ди Джованни», хотя есть не хотелось. Забегаловка почти пустовала, если не считать парочки в углу и еще двоих за разными столиками.
Усатый официант увидел, как я вхожу, подошел, спросил, один ли я, я ответил ему, что один, он указал мне столик.
Через несколько минут принес меню, мы взглянули друг на друга.
Вы сколько лет живете в Палермо? — спросил я.
Уже восемнадцать, — ответил он. Я переехал сюда в двадцать пять.
А где жили раньше?
В Червиньяно дель Фриули, в провинции Удине.
А что вас привело в Палермо? Любовь?
Нет, — сказал он, глядя на меня. — Злость.
Пока я брел по улице и несколько минут назад, уже в пиццерии, я был в странной эйфории, полный беспокойных предчувствий, которые часто владели мной в пятнадцать лет. Утренние угрызения совести сменило возбуждение от смутной уверенности, что вот-вот я пойму что-то важное, что-то, касающееся слов и людей. Связь между словом и человеком. Ответ усатого официанта, героя, как мне показалось, любовной истории, которая привела его в Палермо, сразил меня.
Я, как обычно, ткнул в название пиццы. Он, как обычно, сделал вид, что не понял, и переспросил, что я закажу.
Кока-колу и картошку фри, пожалуйста.
В следующие минуты, проводя по надписям пальцем, я думал о прошедшем годе, о Беппе Манилье, который через месяц взорвет в телевизоре три или даже четыре грелки, о Каспаре Хаузере, который знает всего две фразы и все время хочет написать свое имя, которое вмещает все имена, о моих одноклассницах, которые (хотя я и не упомянул об этом), были, все как одна, красавицами и убили бы любого за три квадратных сантиметра пространства, в которых можно вместить свою подпись, о разбойниках — панинаро, которые понемногу подтягивались в пиццерию, брались за ножи и вилки и принимались за резьбу, о Гаспаре Стампе, о Гаспаре-Каспаре, о Барбаре Варварини, которая мне открыла, насколько дальним может быть путь, и насколько близкой цель, и каково переселяться каждый день, слово за словом, в будущее.
