Фигль-Мигль - В Бога веруем
До недавнего времени (до открытия турфанских рукописей, вставляет Аристид Иванович) сведения о манихейском каноне мы черпали преимущественно из источников, оставленных их врагами и гонителями, а враги они такие: что придумают, то и сообщат. В “Церковной истории” того же Евсевия что можно почерпнуть? “Безумец Мани, давший свое имя демонской ереси, собирался торжествовать победу над разумом. Сам сатана выдвинул этого человека на погибель многих. Варвар по языку и нраву, он имел в природе своей нечто демоническое и безумное. Лживое и богохульное учение свое он составил из множества богохульных, давно исчезнувших ересей, привез его из Персии и разлил этот смертельный яд по нашей земле”. Очень содержательно. Как историю страны советов изучать по газетным передовицам. (Хотя вот это-то, кстати, было бы поучительно. Ведь газеты, допустим, врут каждая каждый день — но все вместе, за много-много дней и лет, если их потом просмотреть подряд, договариваются до настоящей, никому не нужной правды — не той, что в официальных учебниках, и не той, что в официальных проклятьях из сопредельных стран, и не той, что в кухонном шепоте диссидентов. Вы знаете, что газеты за 20–30-е годы долго держали в спецхране?)
о дуализме
Да. А нечто демоническое и безумное (мы думаем, вы согласитесь: это единственная информация, которая содержится в приведенном отрывке) заключалось вот в чем. Основным принципом построения мира был признан дуализм — это когда все в паре, плохое и хорошее. Благорастворенному воздуху противостоит яд, зараза, освежающему ветру — бурный вихрь, воде — туман, согревающему огню — пожирающее пламя, свету — мрак. Это еще не новость, но бинарную конструкцию манихеев сразу и очень сильно закрепило в сторону плохого. Парность не означает равновесия, если песок противопоставлен воде, это еще не значит, что где-нибудь в пустыне воды столько же, сколько и песка. (Что, глупый и недобросовестный пример? Но это же наш собственный пример, а не манихейский. Когда на пальцах объясняешь, с пальцами происходит разное.) В общем, зла оказалось слишком много, и оно — как пустыня — имело тенденцию расползаться. Потому что главным злом — или его главным воплощением, так сказать, агентом изначального зла — была сама жизнь.
В каком-то смысле манихеи подобрали бесхозное добро. (Каламбур.) Все всегда прекрасно знали, что мир мог быть и получше. Многие отчетливо видели, что приключалось на самом деле. (Маркс тогда еще не родился, и древние считали эпохи не от каменного века к золотому, как сейчас, а от золотого к каменному.) Ответственный человек — пророк, философ — был обязан предложить, для равновесия, нечто позитивное. Например: да, зло есть — давайте с ним бороться. Или: зло прежде всего в вас самих, вот с ним и боритесь, потому что отвечать будете только за себя. Или: зло есть, но оно под контролем Того, Кто его допустил, а вы, между прочим, боритесь. (Вышивайте по этой канве, старательный друг, и у вас тоже получится.) У человечества сложился навык борьбы — или человечество сложилось вокруг навыка борьбы — это неважно, просто душу, а с ней и всю культурную жизнь, стали трактовать как поле боя… теперь удивляются: что-то, дескать, немножко затоптано. (И еще был вариант: попытаться зло задобрить, как-то от него отмазаться — человеческими жертвоприношениями, или там какой-нибудь герой в полном вооружении бросится вместе с конем в пропасть. Лошадку жалко.)
И тут, откуда ни возьмись, люди, которые отказались снимать пенки с говна. Они не хотели бороться — не хотели подчиняться, они желали проигнорировать. На вопрос “с какого времени зло” они ответили: “всегда”, и заранее расслабились. Кому придет в голову бороться со сменой дня и ночи? (Ах, электричество. Знаете, под лампочкой не загоришь. Что? Ах, солярий! Ну как угодно.) Но смену дня и ночи можно разве что зафиксировать. Все материальное — зло; жизнь как форма существования материи — безусловное зло; либо ты хочешь жить, либо ты хочешь быть хорошим, это логично? Вот, и если приспичило быть хорошим, от жизни — общечеловеческой, нормальной, настоящей и будущей — придется отказаться. Не делать зла — это значит не делать по возможности вообще ничего, включая детей. А почему тогда сразу с собой не покончить? Потому что даже на этой скудной почве пустил свои крепкие корни сорняк самосовершенствования: нужно сначала исправиться, а уж потом помирать. Кроме мрака — не забывайте, — есть еще и свет, и этот бедный раздробленный свет (который все дробится и меркнет по мере прибавления людей вообще и дней в жизни плохого человека в частности) прямо-таки взывает, чтобы его берегли и, это, склеивали в один ком (изначальный концентрат). Смешно — как из Инвайта, к которому добавили воды, снова сделать Инвайт?
Вот такие были люди. Конечно, они в качестве людей свое учение изрядно опошлили. Говорили, например, что плод испытывает боль, когда его срывают с дерева. (Чего только нет в этом манихейском компоте.) На практике это вылилось вот во что: фрукты и овощи собирали специально обученные парии вроде слуг или рабов, а персоны поважнее только ели. Над этим потешается (потом, потом, уже откушав) Августин.
Блаженный Августин — это вообще отдельной строкой. Ведь он, представьте —
Что? Ну хорошо, перерыв.
Следующая фотка представляет нам парадный обед в гостиной чудного павловского ампира. Аристид Иванович сидит за круглым столом и смирно кушает котлету. Жена Евгения, в шелковом платье, и Негодяев, в рубашке с отложным воротником, переглядываются с растущим изумлением, причем Негодяеву все веселее, а Мадам все больше не по себе. Евгений сидит спокойно — даже какое-то тихое достоинство появилось в его осанке и движениях — и рассказывает (вот теперь понятно, что чувствует Мадам) о пятиликом царе Дыма, у которого львиная голова, орлиные крылья, туловище дракона, четыре лапы и рыбий хвост. В вашей жизни были, без сомнения — и более внимательные слушатели. Но для Евгения внове хотя бы то, что он говорит, а его не перебивают.
А скажите, как там у него дома, наладилось? Наладилось, наладилось, карман не скудеет. Мы не знаем, какое орудие увещания пустила в ход Мадам — слезы или ферулу а натюрель, — но парадный обед пышен, как державинская ода. Яркие краски богато накрытого стола — узором выставленный цветник того-сего — и в розовом луче зимнего солнца горят смоль и янтарь икры и теплые пятна тарелок. А вы знаете, что такое ферула? Нет. А почему не спросили? Потому что вы уже достали своими разъяснениями. Да, серьезно, так скоро? Ну, все равно, ферула — это такая палка. Чтобы воспитывать.
о феруле
Вы спрашиваете, наладилось или нет. Как могло не наладиться; не то что наш плачевный герой, но и какой-нибудь умный вольнолюбивый человек — да хоть вы, мужественный друг, — не всегда найдет причину и способ расстаться со своим нарисованным на куске старого холста очагом; пусть тот прикрывает дыру или трещину, но мы-то верим, что там дверца во что-то. (И еще вопрос, такая ли это каморка, есть и похуже.) Жажда перемен обычно удовлетворяется мечтами о переменах. О чем мечтал — если это вообще было в его силах — Евгений, сказать невозможно. О Евгении невозможно что-либо сказать, как и разговаривать с ним самим. Вы, может быть, злитесь, не находя в этой книжке ни приключений, ни разговоров. Что-то должно приключаться, держать внимание, и, по крайней мере, персонажи должны разговаривать. (Даже у Пруста они иногда разговаривают, хотя им приходится уважать пристрастия автора; даже в ученом романе XVIII века информация дается в диалогах, и в беседах образованных героев идет речь о гигиене, косметике, микроскопе и телескопе, о природе и распространении огня, анатомии глаза, охоте на аллигаторов, регенерации утраченных щупалец у морских звезд, причинах и диагностике болезней, циркуляции крови, оспе, процессе бальзамирования трупов, морской болезни, конвульсиях, удушье, а если герой куда-то едет — о ландшафте, климате, флоре и фауне, реках, полезных ископаемых, городах и нравах их обитателей.) Ведь Евгений, его семья, Негодяев, Аристид Иванович и прочие, которые еще, быть может, появятся, — не немые, и вполне могли бы говорить друг другу “доброе утро”, “привет”, “как дела” и даже “отстань”. (Спросите свою совесть, в вашей-то жизни есть разговоры лучшего качества?) Евгений может сидеть на кухне и пить горячее молоко, а с ним в это время поделятся, посоветуются, беззлобно пошутят, не будут затыкать ему рот. (Очень удачно, что рот занят.) Чепуха; вы сами знаете, что кроме “привет” от дочери и “пока” от жены ему ничего такого не положено.
А… а вот вы говорили, что Мадам “Гриндерс” носит. Да, мы так сказали. Иногда носит. А вы знаете, какая публика носит гриндера? Ах, вот вы о чем. А вы знаете, какая публика читала Ницше?
При чем здесь вообще ботинки.
о Царе Дыма
Евгений сидит на кухне и пьет горячее молоко. Царь Дыма — сильнейший из царей мира; его тело неуязвимо, он может становиться невидимым, менять форму, передвигаться в любой стихии и читать мысли. Почему, интересно, дым главнее огня, ветра, воды и тьмы? Царь Тьмы, скажем, — дракон, его демоны — пресмыкающиеся из свинца и олова, но и он уступает летучей тени: легкому пару над кружкой с молоком, дымку зажженной сигареты. Что такое дым? Ничего. Ничегошнее воздуха — воздухом, по крайней мере, можно дышать. (А дымом, правда, можно задохнуться.) Его главное свойство — развеиваться. С ним сравнивают славу, молодость, деньги и другие иллюзии. Он был, был, и вдруг его сразу не стало. Это-то и действует безотказно.
