Александр Максик - Недостойный
Я записал это. Это стало моей первой записью. У меня была такая тетрадь для сочинений с черно-белой, под мрамор, обложкой. Новехонькая. Черной ручкой я написал на первой странице; «Измениться может все, но только при условии самоотверженных действий».
Он взял со своего стола стопку книг и медленно пошел по классу, раздавая их. Мы сидели тихо. Стыдно сказать, но у меня по телу бежали мурашки.
Я следил за ним — не за тем, как он кладет книги на наши столы, как передвигается по классу, а за тем, как смотрят на него девочки. Я с самого начала ему завидовал.
— Вопросы есть? — спросил он.
Кудрявый парень в другом конце класса снова поднял руку.
— Как тебя зовут?
— Колин Уайт, — ответил он с сильным дублинским акцентом. — Сэр, вы сказали, что мы находимся здесь по своему выбору. Но я сюда не записывался. Меня просто сюда отправили.
Мистер Силвер медленно кивнул и произнес:
— Тебя просто сюда отправили.
Уилл
Вначале всегда хорошо. Ты преодолеваешь шок раннего вставания. Радуешься, что выходишь из дому вместе с уборщиками улиц. Тебе приятна утренняя прохлада. Ты один из первых в булочной, pain aux raisins[11] еще теплый. Достаточно вылезти из постели, чтобы обрадоваться возвращению.
Все твои планы. Изменения, которые ты внесешь. Ты отдохнувший, тебя переполняет энтузиазм, ты — как эти дети с их новыми тетрадками, их обещаниями быть лучше.
Каждый сентябрь мы даем одни и те же обещания.
Ты стоишь перед своим классом и говоришь, чего от них хочешь. Говоришь серьезно, откровенно и веришь в свои слова. Ну, или я верил. Сентябрь — и год только начинается.
Если проявишь мягкость на старте — утонешь. Поэтому ты очаровываешь их жесткостью, взглядом усмиряя болтунов, осаживая заводил. Ты даешь им ответственность и свободу. Показываешь, что они тебе не безразличны, что ты любишь свою работу. Даешь им понять, что любишь книги, идеи, учебу, философию, все, что угодно. Задаешься вопросом: не связано ли удовольствие от возвращения в школу исключительно с возможностью поактерствовать, с тем, что тебя обожают? Спрашиваешь себя, не является ли преподавание, то преподавание, которым занимаешься ты, всего лишь созданием себе популярности? Ты знаешь свою аудиторию. Знаешь, на что способен. Ты ничего не можешь с собой поделать.
Начинаешь ты всегда одинаково. Стоишь на сцене, подавая себя, радуясь, что снова в классе. Что не свидетельствует против твоей веры в преподавание, потому что ты веришь. Немного есть вещей, в которые ты веришь больше, и ты хочешь сделать что-то хорошее. Но одновременно происходит и это чудо: ты стоишь перед группой людей, которые тебя любят и считают сильным и мудрым.
Все это внимание — ему трудно сопротивляться. И если честен, то признаешь, что еще до того, как стать учителем, ты представлял себе почтение учеников, свою способность соблазнять, истории, которые ты расскажешь, мудрость, которой поделишься. Ты знаешь, что преподавание — это сочетание театра и любви, эгоизма и веры. Знаешь, что гораздо важнее не предмет, который ты преподаешь, а то, как ты его используешь.
Это был мой третий год преподавания в МФШ, десятый — преподавания вообще. Мне было тридцать три года.
Я вел четыре класса: три группы английского языка у десятиклассников — «Приключения Гекльберри Финна», «Макбет», «Гроздья гнева», «О гражданском неповиновении» — и одну группу Семинара старшеклассников. Этот класс, считал я тогда, станет отдушиной после десятиклассников — после повторяющихся объяснений разницы между трансцендентализмом и романтизмом, объяснений, почему Макбет «так говорит», после попыток убедить учеников, что Торо имеет отношение к их жизни.
Нельзя сказать, что мне не нравилось преподавать в десятом классе. Но программа была одна и та же из года в год. Я устал слушать свой голос. Устал от навязших в зубах Джоудов[12], Блейка, Уитмена. Мне никогда не надоедал «Макбет», но усталость, которую я испытывал, работая в этом классе, меня тревожила. Я сосредоточил свою энергию на семинаре.
Сартра я впервые прочел в Греции. Я пробежал вдоль скал. Вернулся к себе в гостиницу, истекая потом, чтобы набросать в тетради план будущего урока. Экскурсии и темы эссе. Это был первый курс, который я сумел создать из ничего без влияния кафедры английского языка.
Я верил, что этот семинар меня поддержит, пронесет через мой третий год в МФШ. Я вывернусь наизнанку, выложусь полностью, буду давать трудные задания, стану учиться вместе с учениками, учить так, словно я первый год в школе. Впервые за время своего пребывания в МФШ я буду приходить в класс со всей ответственностью. То есть не планируя побега, новой карьеры, отказавшись от идеи учить нуждающихся безымянной африканской страны, дешево жить в Таиланде — от любой другой фантазии, с помощью которой я привык избегать видимой стабильности своей нынешней жизни.
Гилад
Я вижу их лица, их рюкзаки, одежду, тетради.
Кара Ли, тихая, задумчивая кореянка, любительница сидеть на задней парте. Ариэль Дэвис, странная, надменная, убийственно сексуальная девушка с длинными черными волосами. Джейн Вудхаус, которая однажды пришла в школу с ангельскими крыльями и все свои заявления начинала словами: «Не знаю, что я тут хочу сказать». Абдул аль-Мади, нервный и болезненно неуклюжий. Хала Бедави, грациозная и улыбающаяся, умнейшая ливанка, которая понимает все на двадцать минут раньше остальных. Колин Уайт, грубый жилистый паренек из Дублина, казался совершенно не на месте в МФШ. Он источал скрытую жестокость, какой я не видел в дорогих международных школах. Альдо «как-то там», который старался сесть как можно ближе к Ариэль и всегда с ней соглашался. Она издевалась над ним, то одаряла, то лишала внимания, в зависимости от настроения. Рик Томпкинс, сильный, самонадеянный футболист, и еще красивая Лили Бревет с косами и тяжелой грудью.
Как-то в начале того года она нарисовала на доске переплетение линий. Я скопировал их в свою тетрадь, которая до сих пор у меня. В те месяцы я записывал все, что мог. Представлял, будто снимаю фильм: с деревьев за полем камера перемещается в класс. Мистер Силвер сидит за столом. А потом он поднимает глаза. И — начинает.
Я слушал. Зарисовывал. День за днем записывал диалоги, и теперь это служит затейливой картой.
На первой странице вот что:
Далее под этим рисунком я поместил тот же рисунок, но на сей раз поверх него начертил сетку.
Вот как это выглядит по нашему убеждению.
— Экзистенциалисты более или менее верят, что человеческий мир таков. — Он указал на эти каракули. — Что говорит Сартр о вскрывателе писем?
Впервые он задал классу прямой вопрос. Не помню, знал ли я, что сказал Сартр о том, кто вскрывает письма, но знаю, что не я отвечал на этот вопрос.
Руку поднял Колин Уайт.
— Ты Колин, верно?
— Да, сэр.
— Два момента, прежде чем ты ответишь на мой вопрос. Первое: не нужно поднимать руку, и второе: пожалуйста, не называй меня «сэр». У меня от этого мурашки бегут по спине.
Мы засмеялись.
— Сартр не говорит о вскрывателе писем, сэр, он говорит о ноже для разрезания бумаг.
Мистер Силвер с улыбкой кивнул:
— Правильно, Колин. Спасибо за точность. Но ты ведь понимаешь, что это два названия одного и того же предмета?
— Да, сэр.
— Тогда в чем смысл?
— Вы просили поправлять вас, сэр.
— Действительно, просил. Также я просил не называть меня «сэр», и однако же ты сделал это трижды после моей просьбы.
— Привычка, сэр. Простите.
Я запомнил разговор, потому что мистер Силвер пошел на поводу у Колина. Было бы гораздо легче отмахнуться, проигнорировать вопросы, велеть замолчать. Но он соблюдал правила игры. Учителя, из моего опыта, ничего подобного не делали. Они не перешучивались с классным клоуном. Они всегда пытались, пока не прозвенел звонок, чего-то добиться. Им недоставало уверенности рискнуть и поддаться на хитрость одного из нас.
Мистер Силвер, похоже, не стремился ничего добиться. Казалось, его не заботит необходимость разобраться с главой или хотя бы закончить начатый разговор.
— А что значит этот рисунок, мистер Силвер? — спросила Хала, выведенная из себя их беседой.
Он улыбнулся ей и снова повернулся к Колину:
— Мы закончили?
Колин кивнул.
— Прежде чем займемся рисунком, давайте разберемся с ножом для разрезания бумаг, если точно придерживаться перевода. Хала, что Сартр говорит о ноже для разрезания бумаг?
— Он говорит, что нож для разрезания бумаг, — улыбнулась она ему, заигрывая, — обладает сущностью прежде своего существования.
— Совершенно верно. В отличие?
— В отличие от меня.
