Алексей Леснянский - Дежурные по стране
Мы бы прочли: «Левандовский Алексей Васильевич, 02.08.1982 года рождения, пол — мужской, паспорт выдан УВД города N Республики Y».
Мы — да, но только не Волоколамов, лишённый гражданства, который читал паспорта, как романы (Алексей ошибался, думая, что его друг не делает отличий между художественной и технической литературой), жадно любуясь каждой буквой: «Левандовский Алексей свет Васильевич — один из ста пятидесяти миллионов потомков великого племени (куда дреговичи тоже входили), дравшегося с печенегами, утопившего немецких рыделей в Чудском озере, расправившегося с Золотой Ордой на Куликовом поле, подарившего миру прекрасных зодчих, учёных, скульпторов, Фонвизина, художников, Сурикова, писателей, бомбардира Петра I под Полтавой, Екатерину Великую, которая вела переписку с Вольтером, Святослава «иду на вы», а какие у нас раздольные степи и т. д. Левандовский Алексей сын Василия имеет полное право гордиться деянием пращуров, приумножать славу России в своём временном отрезке на любом поприще, которое пожелает избрать, может голосовать на своём избирательном участке, родить себе сына, который подарит ему внука и т. д.
Обычно Волоколамов выстраивал чёткие логические цепи, но только не тогда, когда рассматривал чужие паспорта. Эмоциональное перевозбуждение приводило к метанию мысли, перескакиванию с одного предмета на другой, недооценке одного события вкупе с преувеличением значимости другого, так как в состоянии восторженного аффекта он опьяневшим казаком мчался на необузданном жеребце не по дороге, а по кочковатому полю, и конь этот летел чёрт знает куда сразу во всех направлениях. В общем, Остапа непоследовательно несло, но одно не вызывало сомнения: паспорт представлял для Леонида большую ценность.
— Почему ты его в обложку не закатал? Истреплется ведь, ветошью станет! — благим матом заорал Волоколамов.
— Псих! — бросил Левандовский.
— А ты — сволочь! Где ты его носишь? Так я тебе напомню. В заднем кармане джинсов ты его носишь! Рядом с анусом он у тебя хранится! Чтобы достать паспорт, ты проделываешь такое же движение рукой, когда вытираешь одно место в туалете! Один в один! Давай туда ещё пачку мальборо запихай, чтобы паспорт дешёвым американским табаком пропитался, чтобы вонючий ковбой нашего двуглавого орла сношал!
— И запихаю! — взревел Левандовский.
— И запихай! Кто тебя просил у меня убираться?! Лучше бы ты сам убрался к чёрту!
— Куда подевалась твоя интеллигентность? В пьяном виде ты похож на неандертальца, на обезьяну! Посмотри на себя! Ты же животное! И куда подевалось твоё преклонение перед Западом?! Может, я его с окурками подмёл?! Ты же ещё вчера был готов заглядывать им в рот, подстилкой стать, ботинки лизать, потому что они де — великие нации, а мы де — дерьмо! А сегодня про ковбоя с паспортом мне базаришь.
— Твари мы! — опустившись на табуретку и вцепившись в волосы, отрешённо произнёс Волоколамов, и подбородок его задрожал. — Водку третий месяц жрём, всех баб в общаге уже того. — В глазах Леонида вскрылись реки, начался ледоход, но пока ни одна капля не вышла из берегов. — Я хотел стать государством в государстве, Лёха. Передвижной державой, самодостаточной единицей. Вы всё время упрекаете меня в холодности, а это была всего лишь независимость, территориальная целостность страны, которую я годами создавал внутри себя. Государство — это машина, оно по определению бездушно. — На глазах Леонида выступили слёзы. — Машина может сломаться, но боли при этом чувствовать не должна.
— Должна, но не обязана, параноик. Давай разнойся ещё, — бросил Левандовский, с неудовольствием почувствовав, что после слов друга у него самого на душе заскребли кошки. — Книг-то развёл, яблоку негде упасть. Я бы на твоём месте…
— И ведь как с инстиком-то нам повезло, Лёха, но никто не ценит, — перебил Волоколамов. — Ты видел, что некоторые преподы на парах вытворяют, какие мысли пытаются в нас заложить. О долге, чести, общественном благе, гражданском мужестве говорят. И это в провинциальном-то ВУЗе! Не в столичном, в заштатном! Нонсенс. Я не ожидал, совсем не ожидал, хотя помнишь Пузыря с Митрохой… Они намекали.
— И я рад, что в Москву или Питер поступать не поехал. Там сейчас в большинстве своём золотая молодёжь учится, а мне с ней не по пути. В настоящий момент в столичных ВУЗах готовится элита, которая уже не будет иметь ни малейшего понятия, что такое народ. Нет, это вовсе не значит, что выпускники МГУ, выучившись за родительские деньги, выйдут из стен своего учебного заведения бесчестными и глупыми. Нет, я не о том. Одновременно с нами на исторической арене появятся, может быть, умнейшие, компетентнейшие и образованнейшие люди, но их оторванность от народных истоков будет настолько велика, что мы столкнёмся с дипломатами для дипломатии, политиками для политики, экономистами для экономики, юристами для юриспруденции. В общем, вращаюсь в своём богатом и интеллектуальном кругу, а про простых людей ничего не знаю и знать не хочу. Народ будет казаться им спивающимся иностранцем, с которым они по какой-то нелепой случайности проживают на одной территории. Их даже судить за это нельзя… А вспомни девятнадцатый век, Лёнька. Вспомни, как кипели универы обеих столиц, как на каждое событие в жизни страны отзывались. Во многом, конечно, тогда заблуждались студенты, но боролись же, не было у ребят равнодушия. С преподами действительно повезло. К примеру, взять Иванковского. Это же сколько литературы надо для одной только лекции по «Политологии» перелопатить, чтобы довести до нас самую объективную и важную информацию под запись. Тонны, блин! Тонны! И так ведь он каждый раз готовится. А где благодарность?.. Ему в прошлом году за принципиальность на экзаменах тачку изуродовали, на дверцах новой машины «КОЗЁЛ» и «СУКА» в отместку написали. — Левандовский хмыкнул. — Я бы ещё мог понять, если бы просто колёса прокололи, а то ведь мужику тойоту перекрашивать пришлось. Бешеные бабки. Узнаю, кто нагадил — мало не покажется.
— А толстячок Печёрский. Почему про него забыл? Месит ведь мужик.
— Или Лепёшкина!
— Штольц!
— Тивласова, Карпенко, Жданова!..
— Сам ректор! — воскликнул Волоколамов, а дальше его глаза сузились до щелок, и он процедил: «Но я их всех ненавижу. Ненавижу за то, что они в наших с тобой сокурсниках ответного блеска в глазах вызвать не могут. Подхода не знают. Того не понимают, что у большинства студентов даже примитивной подготовки нет, что в семьях, с которых всё должно начинаться, говорят не о литературе, искусстве или гражданских доблестях, а о деньгах, карьере и тряпках. Тут с азов начинать надо, а у преподов нет на это времени, и я начинаю их презирать, себя презирать. Ненавижу наши тесные и убогие хрущевские кухни! Ненавижу за то, что они пришли на смену столовым, в которых в незапамятные времена текли неторопливые беседы о высших ценностях в большом кругу друзей и родных. Со столовых выходят гении, с кухонь выползают злодеи; эта мысль красной нитью в любом классическом романе проходит — понял?.. Помнишь, как я на паре с историчкой поругался? Один единственный раз меня прорвало. Не потому поругался, что с ней не согласен был — нет! Чтобы заглохла — вот почему! Мне её жаль стало, ведь почти никто не слушал, о чём она говорила, а те, кто слушал, посмеивались. Типа, дура ты… Я ведь святые мысли, которые она тогда озвучивала, на поругание не хотел отдать. Она теперь ненавидит меня, а я за неё жизнь положу. В армию побоялся идти, а за неё — в огонь и в воду»!
— А я смеялся?.. А Мальчишка, Бочарик, Васька, Яша смеялись? Пацаны не по дням, а по часам меняются. Хоть кого возьми. Я внимательный до характеров. Точно тебе говорю, что Васёк два месяца назад и Васёк сейчас — разные люди. Одни черты отмирают, другие усиливаются, третьи трансформируются во что-то немыслимое. Ничего не понимаю. И с Яхой, со всеми нами так. Тебя вот сегодня не узнать, то есть я хочу сказать, что совсем тебя не знаю. Идёт не взросление, а что-то другое, страшное. Может, преподы влияют, новый коллектив, наше общение друг с другом? Как думаешь?
— Всё вместе влияет, — выдохнул Волоколамов, обдав перегаром Левандовского.
— Да быстро как.
— Я бы сказал — экстерном.
Левандовский залпом выпил бутылку пива и заявил:
— Книги — зло!.. Бей их!
А потом случилось страшное: комната наполнилась безумным хохотом. Как будто бесы вселились в Алексея и Леонида. Ребята стали с остервенением швырять книги в стену.
— Кто сказал, что рукописи не горят?! — взорвался Левандовский.
— Булгаков!!!
— Без сопливых! Я к тому, что это он через край хватил! На костёр его!
— Сжечь без базара! Но тебе не дам! Он мой! У меня с ним старые счёты! — закричал Волоколамов.
— А Гюго — мой! Благодаря этому человеку я никогда не буду счастливым!
Книги были подожжены. Едкий запах дыма распространился по комнате. В руках Волоколамова горели «Мастер и Маргарита», в руках Левандовского полыхали «Отверженные». Глаза друзей хищно светились, но никто из них уже не хохотал.
