Дмитрий Новиков - Комплекс полноценности
Но что всегда выручало Анатолика в самых сложных ситуациях, не давало ему окончательно пасть духом, так это странная способность относиться к самому себе с какой-то отстраненностью. Он постоянно, с тайным интересом наблюдал за своими реакциями на разные события: «Это меня бьют ботинками по лицу. Ах, как ему, то бишь мне, больно. Интересно, как он себя дальше поведет. Это мне сказали, что у меня цирроз. Я – славный представитель армии больных циррозом. Это смешно и достаточно нелепо». Так и постоянный, долгие годы преследовавший его страх смерти, своего личного, персонального умирания, небытия себя в мире он научился подавлять с помощью той же самой логики: «Ко всему, происходящему со мной, можно относиться как к приключениям. Интересным, захватывающим, сменяющим друг друга. Приключения моего тела, моих органов чувств. Первый раз в первый класс – приключение, первая сигарета, первая бутылка вина, любовь, брак, рождение детей, разводы, алкоголизм – все приключения. Как это бывает у других, можно из книг узнать, а хотелось ведь самому все попробовать, побывать во всех шкурах сразу. Так и смерть – самое последнее и наверняка самое захватывающее приключение. Единственное, о котором никто ничего рассказать не может, поэтому не подготовиться к нему, не привыкнуть. Но зато как интересно!»
Лишь иногда, когда какая-нибудь мелкая беда подкрадывалась неожиданно – рассыпалась в прах вся эта логическая система, отключался разум и что-то животное, бессознательное рвалось из груди: «Жить, только жить, любой ценой, существовать, быть, впитать в свои уникальные, единственные семнадцать, тридцать, пятьдесят лет все двадцать христианских веков и восемь предыдущих, быть кем угодно и всеми сразу – принцем, нищим, рабочим, колхозницей, – только не умирать, только быть!»
Толик.
Начинало понемногу светать. Толик прибавил шаг. Ему очень не хотелось после бодрящего морозного воздуха окунаться в затхлый смрад морга. Оставалось утешать себя тем, что участие во вскрытии необходимо ему для «общего развития», как он это называл. Вообще Толик считал себя довольно продвинутым молодым человеком. Знание трех языков, отличный аттестат школы и пестрящая пятерками зачетка, десятки прочитанных полных собраний сочинений и спортивные достижения позволяли ему порой по-снобски выпячивать нижнюю губу, общаясь со своими полуграмотными деревенскими однокурсниками, хотя, в общем, он не был злым и старался без причины не высовываться в первые ряды. Впереди открывалась прекрасная карьера – ординатура, аспирантура, кандидатская и так далее до бесконечности. Ему хотелось успеть познать, понять все достижения человеческой мысли, а потом самому сделать еще лучше. И был только один изъян в этой стройной, стремящейся вперед и вверх системе: с некоторых пор он стал замечать за собой странную убежденность, что не все в мире поддается разумному осмыслению, что бывают понятия, не доступные определениям и при этом гораздо более важные чем те, которые можно сформулировать словами. В душе поселилось сомнение: «Если все хорошо, значит что-то не в порядке». Веру во что бы то ни было Толик отвергал, считал ее уделом слабых. Он понимал, что, поддаваясь этим сомнениям, он становится уязвимее, чем мог бы себе позволить. Но с другой стороны именно здесь, в неопределяемом, таился ответ на вопросы, которые никак не поддавались логическому анализу.
Большинству его приятелей даже в голову не приходило задумываться над этим противоречием. Они поставили себе реальные цели и с молодым задором пробивались к ним, находя свое счастье в зарабатывании денег, карьерных достижениях или коллекционировании ученых наград и степеней. А он, несмотря на мощный задел, начинал отставать, теряться, задумываться там, где нужно было действовать решительно и однозначно. Он стал ставить над собой странные эксперименты: прижигал кожу раскаленным железом, чтобы почувствовать рабскую боль клеймения, неделями морил себя голодом, пытаясь добиться каких-то новых ощущений. Им овладело сильное желание познать не только книжную науку, но и пройти самому все крайности критических состояний, на острие которых и открывается Истина…
Толик подошел к маленькому неказистому домику судебной экспертизы. Рядом со входом нетерпеливо подпрыгивала бочкообразная фигура Зины.
– Наверно уже начали, – сказал он, посмотрев на часы, – пойдем.
Они открыли дверь и в клубах морозного пара вошли внутрь.
Анатолик.
«Живот болит нестерпимо. Внутренности как будто кто-то грызет. «Я – спартанский мальчик, – улыбнулся, – Лиса весь живот выгрызла. Ей нравилось, когда ее так называли. Подходило ей это имя, она сама чувствовала. Хитрая была очень, как-то именно по животному хитрая, не умная. А хотела умной казаться, но не получалось – хитрость мешала. Ведь ум и хитрость – противоположности. Не получалось у нее. Поэтому и могла спросить, жив ли еще Достоевский, а потом, заметив свой промах, попытаться превратить все в милую шутку. Но в такие моменты и раскрывалось, что весь ее показной ум – лишь уверенность в собственной красоте, чувствовала она, какие флюиды от нее исходят и как все реагируют на них. Умела этим пользоваться. Вот и весь ум. Но красива была по-настоящему. Волосы иссиня-черные, кожа белая, прозрачная, глаза сверкают – антрациты на снегу. Когда я впервые увидел ее, она танцевала. Совсем одна, что-то свое, без музыки, купаясь в жадных или завистливых взглядах окружающих. Тварственная особа. По настоящему ее звали Мария…
Толик.
Когда они вошли в прозекторскую, группа стояла, окружив преподавательницу – пожилую ироничную еврейку с лицом усталой лисички и библейским именем – Мария Соломоновна.
– Появились, – сказала она, усмехнувшись, – вас – то мы и ждем. Быстренько переодевайтесь и начнем.
Кроме Толика и Зины в группе было десять девчонок. Все, как на подбор стройные, туго затянутые в белые накрахмаленные халаты. Только Катюха выделялась из них своим разбитным видом. Она уже побывала замужем, растила одна ребенка и плевать хотела на все условности жизни. По всем признакам было видно, что она успела хлопнуть стошку коньяку для храбрости, и теперь воинственно стояла, облаченная в оранжевый клеенчатый фартук и вооруженная секционным ножом, возле прозекторского стола. Рядом, на маленькой подставке, хищно сверкали инструменты. Они были похожи на своих слесарных собратьев, как избалованные барские дети на грязноватых пролетариев. Несмотря на свою изящность и блеск хрома были они как-то страшновато функциональны: сразу представлялось, что именно будет пилить эта ножовка и долбить это долото.
– Добро пожаловать к нашему столу, – Катюха улыбнулась и сделала широкий приглашающий жест свободной рукой.
– Ты все ерничаешь, – Зина заметно волновался, но старался выглядеть спокойным.
– А что делать, плакать что ли. Подумаешь, одним жмуром больше, одним меньше, – Катька явно не собиралась печалиться по поводу чьей-то несчастной судьбы, – душа должна быть готова к радости в любой обстановке.
– Правильно. Я вот и стишок по случаю придумал, – вмешался Толик.
Собаки пряли под окном
И вдруг одна из них, пригладив волосы,
Запела тонким голоском о том
Как расцветают в сердце гладиолусы.
Девчонки хихикнули, а Катюха не успокаивалась:
– Толик, ты ведь англичанин. Переведи, друзья вчера рассказали:
Весна. В полях зазеленело.
Гормоны гонят кровь в пещеристое тело.
Толик на секунду задумался:
Spring comes.The fields are full of roses.
The hormones send the blood into the corpus cavernosus.
В это время вернулась преподавательница с документами:
– Готовы? Давайте начинать.
Анатолик.
«Я никогда не любил лжи. Есть люди, которые живут в ней, плывут в ней, ложь доставляет им наслаждение. Меня же она всегда мучила. Это не значило, что я не умел врать. Умел, и еще как. Хитрить, обманывать, подманивать, расставлять силки, подсыпать приманку. Многие люди, общавшиеся со мной, потом называли меня коварным. Какое-то время мне казалось, что ложь делает человека сильным. С ее помощью можно добиться успехов, радостей, счастья, наконец. Но потом всегда оказывалось, что это – иллюзия. Ложь всегда поворачивается против тебя. Даже если ты выиграл, она остается черным осадком на душе, который постоянно накапливается, растет, утолщается маслянистая пленка, и в какой-то момент ты уже не можешь ее контролировать. Ты меняешься. Ты врешь уже не ради результата, а ради самой лжи. И однажды замечаешь, что перестал быть самим собой. Вместо тебя уже по коридорам учреждений бегает маленькое озлобленное существо с вечной жаждой урвать лишнего, с постоянным страхом – как бы не запутаться, не заплутать в лабиринтах собственных хитроумных построений, где теряется уже сама цель. А вокруг тебя точно такие же твари с озабоченными глазенками, и вы кишите в своем мышином муравейнике, и каждый стремится залезть повыше.
