Вера Чайковская - Мания встречи (сборник)
Сам генеральный директор стоял в своем стилизованном под шармарское жилище кабинете в белоснежном костюме с вырезами по бокам и узорчатым, в шармарском духе, поясом и разговаривал одновременно по двум сотовым телефонам.
Тигран Мамедыч был вежливо принят и вежливо спрошен о причинах его визита. Самому же директору ничего нового выведать не удалось. Когда он спросил у Тураева о Шармарской Венере № 2, тот взглянул на него с брезгливым удивлением и поинтересовался, нормально ли обстоят дела с его памятью. Спрашивать об этой Венере должен был Тураев, и не тут, а в суде по делам о хищениях. Тигран Мамедыч вскипел и выкрикнул – а хотел утаить! – что забросал Джона Траля электронными письмами, где Венера № 2 называлась подделкой, выполненной Тураевым. Не удалось вскипевшему Мамедычу скрыть и свое недовольство Тралем – тот на его письма не отреагировал!
Тураев только плечами пожал.
– Кто ж отвечает на анонимки, пусть и электронные?!
И ведь попал в точку! Тигран Мамедыч использовал электронный адрес мифической фирмы.
Два представительных молодца подошли к директору, чтобы «проводить его до выхода». А Тураев вдогонку крикнул, что у них освободилось место вахтера. Не угодно ли Тиграну Мамедычу? Тот сначала страшно оскорбился, но эта идея, чем дальше он уходил от тураевского офиса, тем больше ему нравилась.
После увольнения Тураева музей пришел в полный упадок, точно Тураев был атлантом, поддерживающим эту хрупкую конструкцию. Как ни удивительно, но никакая европейская мода на шармарские древности музей не затронула. Впрочем, Тигран Мамедыч узнал об этой моде из случайно брошенного в его почтовый ящик информационного листка и, в сущности, не имел представления, как ее использовать. Между тем городские власти давно мечтали закрыть нерентабельный музей в лакомом центре города. Возник проект распределения его экспонатов по нескольким музеям сходной ориентации и строительства на этом месте детского компьютерного центра. Слово «детский» всех завораживало. Для детей, «нашего будущего», ничего было не жаль, тем более что самый распиаренный экспонат музея вызывал у ряда ученых сильные подозрения.
Тигран Мамедыч был такому повороту дела даже рад. Он уже израсходовал весь скромный запас своей «пассионарности» на раскрутку Шармарской Венеры № 1 и тайную продажу, через подставных лиц, Шармарской Венеры № 2. Полученные от этой сделки деньги хранились в надежном банке. Много энергии потребовало и выдворение из музея этого строптивца – Тураева. Директора не смущало, что все им содеянное на общественном поприще обладало минусовым эффектом, вело к упадку и деградации. Его личная программа была, в общем-то, выполнена, на остальные грандиозные планы – к счастью для мира! – пороху не хватило. Теперь он мечтал о тихом и прибыльном местечке. И всерьез стал подумывать о тураевском предложении. Благоразумная жена его торопила – могли ведь и уволить, и отдать под суд! А детки… детки давно разлетелись по всему свету – вплоть до Новой Зеландии, и им было все равно, чем занимается и против кого интригует их папаша…
Визит директора Тураева взволновал. Ему припомнилось, с какой легкостью многолетние сотрудники согласились с его увольнением. Припомнилась и бессовестная кража шармарки, да и все последующие радостные и горестные события, которые вращались вокруг Тани Алябьевой.
Бросив дела, которыми, кстати говоря, он так и не сумел увлечься, Тураев петляющими коридорами прошел в комнату няни, где все было, как прежде. И ей, и ему так хотелось. Пришел он неизвестно зачем, просто в минуты волнения он, как в детстве, прибегал к няне. Та, надев очки, что-то мастерила, сидя в глубоком уютном кресле.
– Хочу тебе, Ванечка, рубашку сшить. На этот раз зелененькую. Как травка по весне. Нашла в сундуке хорошую материю. Покупали для занавесок. Зачем добру пропадать? Будешь в ней еще красивше!
Тураев неуверенно улыбнулся и вдруг почувствовал, что злость, досада и тоска куда-то улетучились! И это все его няня! Рубашке он был страшно рад. Какие-то они получались колдовские. Приносили ему удачу. В них он чувствовал себя молодым. И еще они нравились Тане Алябьевой.
– Няня, поедешь со мной, если я уеду?
Няня приподняла голову с красиво уложенными седыми волосами, сняла очки и взглянула на Тураева тем обожающим взглядом, каким смотрела всегда.
– Умный ты, Ванечка, а глупый. Ты поедешь, а я останусь дом сторожить да тебя поджидать. Здесь ведь твой дом. Девочки твои, секретарши, ко мне все время забегают. Я их чаем пою с бубликами. А одна, Анюта, и поживет, если приглашу. Очень уж ей с родителями несладко. Кажись, на тебя заглядывается. Видная такая девица, в теле, сдобная. И куда же ты собрался?
Тураев в волнении прошелся по няниной комнате.
– Это я так спросил, на всякий случай. А ты молодец, что секретарш подкармливаешь. Вот только Аня не в моем вкусе.
Он перешел в свою комнату, оставшуюся прежней. Даже потолок не позволил побелить, только переклеил обои, вспомнив, что старые не понравились Тане. А все прочее осталось родным, прежним, привычно-приветливым, запущенным.
Под офис дирекцией Центра в спешном порядке была куплена часть дома, в котором жил Тураев, – дирекции понравилось его местоположение. Жильцов срочно выселили в спальные районы Москвы, из-за чего в печати даже возникла полемика. Кто-то из журналистов ополчился на «власть капитала», наплевавшего на простых людей, а кто-то возражал, что эти простые люди теперь будут жить в экологически более здоровом месте. Сами же переселенцы не то промолчали, не то их голос не был услышан журналистами. Купленная часть дома изнутри вся была перестроена, однако квартира Тураева осталась почти в прежнем виде. Нора норой. Но уютная, своя, привычная. Он отдал под офис лишь бывшую комнату родителей, в которую прежде почти не заходил. Какая-то врожденная деликатность его удерживала. Перед ремонтом он зашел забрать кое-какие бумаги и вещи.
Он тогда открыл шкаф и достал с верхней полки шкатулку с документами. И тут же из шкафа вывалилась пачка старых-престарых родительских писем, перевязанная красной шелковой ленточкой. Он, музейный работник, историк, архивист, никогда этих писем не читал. Эти письма были тайной, касающейся только двоих – его матери и отца. Но пока он подбирал упавшие письма из рассыпавшейся пачки, он невольно прочел, что отец называл «маму Лиду» вовсе не Лидой, а Идой, и мать подписывала свои девические письма фамилией Каплан.
Таким странным образом выяснилось, что злобные газетчики в свое время были правы, и Тураев оказался не без еврейской крови. И ведь Таня тоже угадывала в нем еврея. Только он этого не скрывал, а просто не знал. Родители с ним об этом не заговаривали. Вероятно, у них были на то свои причины. Они его оберегали, тревожились о его будущем. В тураевском паспорте советских времен всегда значилось, что он русский, и таковым он себя ощущал. Неожиданное открытие его смутило, он вспомнил, как горячо убеждал Таню, что не еврей, и еще несколько случаев такого рода. А ведь евреев он всегда любил и отличал. Было подарком судьбы приобщиться хоть отчасти к их трагической и необыкновенной истории. Только он хотел за это заплатить, как платили они, – всей жизнью и судьбой. При этом он понимал, что его корни все равно в России и смешная, наивная, юродивая его «русскость» тоже всегда при нем.
Открытие заставило Тураева еще раз призадуматься об обманчивости очевидных фактов, зафиксированных документами. Все подлинное просачивалось между фактами, дышало иным, нездешним, космическим воздухом тайны и свободы. Вот и родительские письма он решил приобщить к этому воздуху. Он сжег их, не читая. В нем жило детское убеждение, что все настоящие чувства, слова, переживания все равно нельзя уничтожить. Они витают вокруг нас, в космосе, давая человечеству возможность жить и дышать…
В своей комнате Тураев полистал свежие глянцевые журналы, лежащие на журнальном столике. О Тане Алябьевой теперь почти не писали, а если писали, то как о подруге известного дирижера Дона Дина. Один бойкий журналист навестил ее под Бостоном, где она купила дом. В журнале были разбросаны фотографии этого дома, ухоженного дворика, машины. На фотографиях мелькало горбоносое лицо известного дирижера с маленькой бородкой и Тани Алябьевой, причем было ясно, что фотографироваться она не хотела. Вид у нее был грустный и растерянный.
Однако журналист не жалел красок, расписывая внешние приметы хорошо устроенной и комфортной жизни бывшей российской певицы.
По ночам в квартире Тураева временами раздавались телефонные звонки. Между двенадцатью и часом. Он теперь старался раньше этого времени не ложиться и ждал звонков с нетерпением. В Америке был день, люди занимались бизнесом, но Таню что-то тревожило. В трубке никто не отзывался. Однако Тураев знал, что звонит Таня. И не вешал трубку, прислушиваясь к гулкой тишине. Однажды он даже крикнул, от волнения перейдя на «ты»:
